Из всего того, что сказано Зекком по поводу казни Криспа и Фавсты, он делает следующий окончательный вывод: право охранять честь своего дома принадлежит каждому мужчине. Тот, кто под опасением строгого наказания запретил родителям давать прощение их собственной похищенной дочери и вообще сурово относился к прелюбодеям и прелюбодейству, должен был сообразовать свою деятельность с характером собственного законодательства. Следовательно, если Крисп и Фавста были преступниками закона, то Константин не заслуживает осуждения; если допустить, что один из них оклеветан, то и в этом случае императору можно ставить в упрек лишь излишнюю поспешность, которая, однако же, тем извинительнее, чем чудовищнее казалось ему то преступление, на какое указывало обвинение.[81]
Из других казней родственников Константина, казней, допущенных этим императором, автор разбирает лишь дело Лициния Младшего (или Лициниана), сына известного императора Лициния. Без сомнения, автор останавливается на этом деле потому, что оно представляется странным, представляется, что как будто бы Лициний Младший казнен решительно безо всякого повода. Но последуем за разъяснениями немецкого автора.
Смерть Лициния Младшего, по свидетельству Иеронима, случилась в том же году, когда погиб и Крисп. Но это свидетельство не имеет никакой цены, потому что Иероним свое сведение о Лицинии Младшем взял у Евтропия, а так как у Евтропия не указана дата события, то Иероним поставил дату по своему произволу. Вопреки этому свидетельству нужно утверждать, на основании точных документов, что Лициний Младший был жив еще в апреле 336 г. В этом году Константином издан закон, которым запрещалось усыновлять незаконнорожденных (часть этого указа приведена выше); закон объявлял лишенными прав, принадлежащих законным детям, даже тех из незаконнорожденных, разрешение на усыновление которых дано самими императорскими декретами; в конце рассматриваемого закона находились такие слова: «Также и у сына Лициния, возведенного императорским рескриптом на высоту достоинства, (повелеваем) отнять имущество, обратив его в казну, а самого его наказать розгами, заключить в узы и считать возвращенным в его прежнее (рабское) состояние». При повторении этого закона добавлено: «Так как сын Лициния хотел предаться бегству, то заключив его в узы, сослать в Карфаген на ткаческую фабрику». Отсюда видно, что Лициний Младший не был сыном Констанции, жены императора Лициния, как утверждали Евтропий и за ним Иероним; он был незаконнорожденным от рабыни (и конечно императора Лициния), вот почему закон предписывает ему возвратиться в прежнее, т. е. рабское состояние. Впрочем, этот же Лициний Младший был усыновлен не только своим отцом, но, вероятно, и Констанцией, и потому мог считаться сыном сестры Константина. Но в 336 г. вышеуказанным законом он оказался лишен всех своих прав, должен был подвергнуться наказанию розгами и возвращен в то состояние, к которому он принадлежал по рождению. Ввиду неясности сведений о предыдущей истории жизни Лициния Младшего и разногласий на этот счет ученых, Зекк делает краткий, но убедительный критический обзор свидетельств об этом лице, и в заключение приходит к тому выводу, что Лициний Младший был действительно незаконнорожденным сыном своего отца. Автор пишет: должно думать, что Лициний Младший родился у императора Лициния весьма незадолго до брака этого последнего с Констанцией (а этот брак заключен в феврале 313 г.). Может быть, усыновление ребенка и самой Констанцией было поставлено со стороны Лициния условием, на котором он вступал с ней в брак; это тем вероятнее, что Лициний был уже в таких летах, когда надежды иметь детей от законного брака представлялись сомнительными.
Как понимать поступок Константина с этим молодым принцем? На этот вопрос немецкий ученый дает следующий ответ.
Незаконнорожденный Лициний, считавшийся между тем сыном его сестры, должен был претить нравственному чувству Константина, тем более, что чувствительность его к таким «вещам с течением времени все увеличивалась. Притом же, в его глазах, с точки зрения тогдашних понятий, раб являлся существом, лишенным человеческих прав. Самому Константину принадлежит следующий закон: за смерть раба следовало наказывать его владельца только в том случае, если она произошла от такого орудия, которое по самой сущности своей свидетельствует о намеренном убийстве; если же раб умрет под розгами или плетьми, а равно если зачахнет в темнице, то господин не несет никакой ответственности за смерть своего раба. Вышеприведенным нами указом Константина повелено было наказать Лициния розгами. Но вышло так, что молодой человек под розгами нашел себе смерть. Если это случилось неожиданно, то, конечно, в этом никто не виновен, но если мы даже допустим, что это случилось по воле Константина, определенно не выраженной, но лишь угаданной исполнителями экзекуции, то прямой закон, говорит немецкий ученый, был на стороне императора: этот закон не мог ставить ему в вину печальный результат. И во всяком случае, с точки зрения века Константина, смерть жалкого раба не могла возбуждать в императоре больших укоров совести. Можно удивляться только тому, что подобная развязка откладывалась так долго, до 336 г. Вероятно, какая–нибудь необходимость побудила Константина развязаться с неприятным ему принцем. Действительно, если и когда, то именно в 336 г. явилась большая необходимость пожертвовать принцем, которого так долго терпел император. Именно: в это время персы угрожали войной, и войну с ними император хотел вести лично. Он должен был удалиться за пределы своего государства, может быть, на продолжительное время. Поэтому он счел неблагоразумным у себя позади оставлять какого–либо опасного претендента на престол, а таким и был Лициний. Константин открыл собой новую династию на престоле и должен был обеспечить ее будущность. Можно ли назвать эгоизмом, если император старается утвердить свой трон и оставить своим преемникам этот трон вполне обезопасенным? Можно ли назвать мужем крови того, кто жертвует одним человеком на том соображении, что останься он жив, он, пожалуй, сделается источником ι невообразимых смятений? Ведь едва кончилось то несчастное стоj летие, в течение которого были опустошены все провинции, благодаря тому, что один узурпатор за другим старались друг у друга вырвать скипетр правления. Еще и теперь везде можно было встречать толпы разнузданных людей, которые готовы были за деньги начать междоусобную войну. Много было в последнее время низвержено с престолов и императоров, и кесарей, и каждый из них имел более или менее многочисленную партию приверженцев в войске. Все это было очень опасно в политическом отношении. Что удивительного в том, если император Константин захотел действовать сообразно с библейскими словами: «Пусть лучше один человек умрет, чем весь народ погибнет»? Да и без сомнения, Константин, как и большинство христиан того времени, был уверен, что управлять государством без греха невозможно. Не без причины Константин отлагал совершение своего крещения до наступления смертного часа.
В заключение своей статьи автор говорит: я не имею намерения обелять Константина; задача историка — изучать исторические личности, а не придумывать способы к их оправданию; если же историк захочет стремиться к этой цели, то единственно в смысле пословицы: tout comprendre c’est tout pardonner («вполне понять — значит совершенно извинить»). Одно скажу: я решительно далек от мнения, что будто казни родственников Константина, происшедшие в его царствование, делают невозможным признавать его честным христианином.
Конечно, мы со своей стороны не станем утверждать, что Зекком сказано последнее слово науки. Вопрос, которым он занимался, очень нелегок, и можно надеяться, что появятся и другие попытки в этом же роде, которые еще более прояснят нравственный образ Константина. Но во всяком случае Зекк стал на правильный научный путь, который едва ли может зарасти тернием и волчцами. После Зекка такие писатели, как Геррес, будут гораздо сдержаннее в своих выводах. Геррес на каждом шагу своего исследования приписывает Константину ни много, ни мало, как «султанизм» (слово, которое он употребляет десяток раз); но на поверку открылось, что «султанизм» свойствен не Константину, а самому исследователю, который свою грубую и безрассудную характеристику Константина бесцеремонно навязывает историкам, самомнительно выдавая ее за продукт «исчерпывающей, осмотрительной критики, соответствующей требованиям новейшей научной историографии».
