— А что, и позвоните, мистер Дюссандер. Герр Дюссандер, если вам так больше нравится. — Улыбка не сходила с его губ, обнажая великолепные зубы, по которым три раза в день проходилась зубная щетка и паста с богатым содержанием фтора. — После шестьдесят пятого вас уже никто не видел... только я, когда два месяца назад узнал вас в городском автобусе.

— Да ты помешанный.

— Так что если хотите позвонить в полицию, — продолжал с улыбкой Тодд, — валяйте. Я подожду на крыльце. Но если вам не к спеху, то почему бы мне не войти? Посидим, поговорим.

Несмотря ни на что, в голове Тодда шевелился червячок сомнения. А вдруг ошибка? Это тебе не упражнение в учебнике. Это настоящее. Вот почему он почувствовал огромную радость (ЛЕГКУЮ радость, как он уточнит для себя позднее), когда Дюссандер сказал:

— Ты, конечно, можешь зайти на минутку. Просто я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, понятно?

— Еще бы, мистер Дюссандер, — сказал Тодд, переступая порог. Дюссандер закрыл за ним дверь, словно отрезав утро.

В доме пахло затхлостью и спиртным. Такие запахи иногда держались по утрам и у них дома, после вечеринки накануне, пока мама не открывала настежь окна. Правда, тут было похуже. Тут запахи въелись и все собой пропитали. Запахи алкоголя, подгоревшего масла, пота, старой одежды и еще лекарств — ментола и, кажется, валерьянки. В прихожей темнотища, и рядом этот Дюссандер — втянул голову в ворот, этакий гриф-стервятник, ждущий, когда раненое животное испустит дух. Сейчас, невзирая на двухдневную щетину и обвислую дряблую кожу, Тодд явственно увидел перед собой офицера в черной эсэсовской форме; на улице, при дневном свете, воображение не бывало столь услужливым. Страх, точно ланцет, полоснул Тодда по животу. ЛЕГКИЙ страх, поправится он позднее.

— Имейте в виду, если со мной что-нибудь случится...

Дюссандер презрительно отмахнулся и прошаркал мимо него в своих шлепанцах, как бы приглашая за собой в гостиную. Тодд почувствовал, как кровь прихлынула к щекам. Улыбка увяла. Он последовал за стариком.

И вот еще одно разочарование, которого, впрочем, следовало ожидать. Ни тебе писанного маслом портрета Гитлера с упавшей челкой и неотступным взглядом. Ни тебе боевых медалей под стеклом, ни почетного меча на стене, ни «люгера» или «Вальтера» ни камине (и самого-то камина, сказать по правде, не было). Все правильно, что он, псих, что ли, выставлять такие вещи на обозрение. Тодд не мог внутренне согласиться с этим резоном, и все же трудно было вот так сразу выкинуть из головы то, чем тебя пичкали в кино и по телевизору. Он стоял в гостиной одинокого старика, живущего на худосочную пенсию. Допотопный «ящик» с комнатной антенной — концы металлических рожек обмотаны фольгой для лучшего приема. На полу облысевший серый коврик. На стене, вместо портрета Гитлера, свидетельство о гражданстве, в рамке, и фотография женщины в чудной шляпке.

— Моя жена, — с чувством произнес Дюссандер. — Она умерла в пятьдесят пятом... легкие. Не знаю, как я пережил это.

К Тодду вернулась его улыбка. Он пересек комнату якобы затем, чтобы получше рассмотреть женщину на фотографии, а сам пощупал пальцами абажур настольной лампы.

— Перестань! — рявкнул на него Дюссандер. Тодд даже слегка отпрянул.

— Отлично, — сказал он с искренним восхищением. — Сразу чувствуется начальник. А кстати, это Ильза Кох придумала делать абажуры из человеческой кожи?

— Я не знаю, о чем ты, — сказал Дюссандер. На «ящике» лежала пачка «Кулз», без фильтра. Он протянул пачку.

— Хочешь? — Его лицо исказила жутковатая ухмылка.

— Нет. Это может кончиться раком легких. Мой папа раньше курил, а потом бросил. Даже вступил в общество некурящих.

— Ну-ну. — Дюссандер как ни в чем не бывало извлек спичку из кармана халата и чиркнул ею о пластиковую поверхность «ящика». Затянувшись, он сказал:

— Лично я не вижу причин, почему бы мне сейчас же не позвонить в полицию и не рассказать, какую чудовищную напраслину тут на меня возводят. А ты видишь? Только отвечай быстро, мальчик. Телефон в прихожей. Представляю, как тебя выпорет отец. Неделю будешь подкладывать под себя подушечку.

— Мои родители всегда были против порки. Телесные наказания не решают проблемы, а только усугубляют ее. — Внезапно глаза Тодда заблестели. — А вы их пороли? Женщин? Раздевали их догола и...

Дюссандер издал какой-то сдавленный звук и направился в прихожую.

— Я бы не советовал, — произнес Тодд ледяным голосом.

Дюссандер повернулся. Он заговорил четко и размеренно. Если что и смазывало эффект, так это отсутствие вставной челюсти.

— Еще раз, последний, повторяю: меня зовут Артур Денкер. Артуром, кстати, отец меня назвал в честь Конан-Дойля, чьи рассказы приводили его в восхищение. Я никогда не был Дюзандером, или Гиммлером, или Дедом Морозом. В войну я был лейтенантом запаса. Я никогда не принадлежал к нацистской партии. Мое участие в боевых действиях ограничилось тремя неделями боев в Берлине. Не скрою, в конце тридцатых, еще в первом браке, я симпатизировал Гитлеру. Он покончил с депрессией и в каком-то смысле восстановил нашу национальную гордость, которую мы потеряли в результате унизительного и бесчестного Версальского мира. Тогда, в тридцатых, он казался мне великим человеком. Он и был по-своему великим. Но под конец он безусловно свихнулся — посылать в бой несуществующие армии по указке звездочета! Отравить Блонди, свою любимую собаку! Поступки безумца. Они все обезумели — заставляли собственных детей глотать капсулы с ядом и при этом распевали «Хорст Вессель». Второго мая сорок пятого года мой полк сдался американцам. Помню, как солдат по фамилии Хакермейер угостил меня шоколадом. Я даже заплакал. Меня поместили в лагерь для интернированных в Эссене. К нам хорошо относились. Мы следили за Нюрнбергским процессом по радио, и когда Геринг покончил с собой, я обменял американские сигареты на бутылку шнапса и напился на радостях. После освобождения я устроился на завод «Эссен Мотор» — ставил колеса на автомобили. В шестьдесят третьем вышел на пенсию и вскоре переехал в Соединенные Штаты. Это была мечта моей жизни. В шестьдесят седьмом я получил гражданство. С тех пор я американец. Голосую на выборах. Никакого Буэнос-Айреса. Никакой торговли наркотиками. И Западного Берлина не было. И Кубы... А теперь иди, иначе я звоню в полицию.

Тодд не двигался с места. Старик вышел в прихожую, снял трубку. Тодд словно застыл возле настольной лампы.

Дюссандер начал набирать номер. Тодд не отрываясь смотрел на него, и сердце готово было выпрыгнуть из груди. После четвертой цифры Дюссандер обернулся и встретился с ним взглядом. Вдруг плечи старика поникли. Он положил трубку на рычаг.

— Как ты узнал?

— Много труда и чуть-чуть удачи, — скромно ответил Тодд, озаряя собеседника дружелюбной улыбкой. — У меня есть друг, Хэролд Пеглер, но вообще-то все его зовут Лис. У него нюх. Мы, когда играем в бейсбол, ставим его на вторую базу. А у отца Лиса не гараж, а клад. Горы журналов, и все про войну. Фотографии фрицев, в смысле немецких солдат, и япошек, пытающих разных женщин. Статьи про концлагеря. Я от всего этого прямо балдею.

— Что ты от них... балдеешь? — Дюссандер оторопело смотрел на него, потирая ладонью щеку. Звук был такой, будто он проходился по ней наждачной бумагой.

— Ну да. В смысле ловлю кайф. Получаю удовольствие.

«Это может произойти совершенно для вас неожиданно, — разглагольствовала миссис Андерсон, учившая их в пятом классе. — Вы столкнетесь с чем-то новым и вдруг поймете: вот он, мой ГЛАВНЫЙ ИНТЕРЕС. Это все равно что повернуть ключ в замке. Или в первый раз влюбиться. Вот почему, дети, так важен День выбора профессии — в этот день вы, может быть, найдете главный интерес в своей жизни». Тогда Тодд отнесся к словам миссис Андерсон как к полной галиматье, но много позже, в гараже у Лиса, ему вспомнились эти слова, и он подумал, что она была, возможно, не так уж далека от истины. Он переворачивал страницы старых слежавшихся журналов, и от смешанного чувства отвращения и непреодолимого любопытства у него разболелась голова, глаза же от напряжения начали слезиться, но он продолжал читать, и вдруг из текста под фотографией усеянного трупами места под названием Дахау на него выскочила цифра: