— Если бы я отказался выполнять приказы, я бы здесь не сидел. — Дыхание Дюссандера сделалось прерывистым, он качался взад-вперед, пружины под ним так и скрипели. — Кто-то должен был воевать на русском фронте, nicht wahr? Страной правили сумасшедшие, пусть так, но ведь с сумасшедшими не поспоришь... особенно когда главному из них везет, как самому Дьяволу. Только чудо спасло его от блестяще организованного покушения... Все, что мы делали тогда, было правильным. Правильным для того времени и тех обстоятельств. Если бы все повторилось сначала, я сделал бы то же самое. Но...

Он заглянул в свой стакан. Стакан был пуст.

— ... но я не хочу об этом говорить, даже думать не хочу. Я жил как в джунглях, в ожидании кровавой расправы, наверно, поэтому и во сне меня обступают джунгли, и я всей кожей ощущаю угрозу. Я просыпаюсь в поту, с колотящимся сердцем, я зажимаю себе рот, чтобы не закричать. А сам думаю: сон — вот реальность. А Бразилия, Парагвай, Куба... это все сон. В действительности я там, в Патэне.

Сейчас Тодд ловил каждое его слово... Это уже было что-то. Но он верил — впереди ждут вещи поинтереснее. Надо только изредка давать Дюссандеру шпоры. Да, черт возьми, повезло. У других в его возрасте маразм крепчает, а этот хоть бы хны.

Дюссандер глубоко затягивался, не выпуская сигареты изо рта.

— Иногда мне мерещатся люди, которые были со мной в Патэне. Не охранники, не офицеры — заключенные. Помню случай в Западной Германии лет десять назад. На дороге произошла авария. Образовалась пробка. Я глянул направо — в соседнем ряду стояла «симка», за рулем совершенно седой человек. Он не сводил с меня глаз. На щеке у него был шрам. Лицо — как простыня. Патэн, решил я. Он там был, он узнал меня. Стояла зима, но я не сомневался: снять с него пальто и закатать рукав сорочки — обнаружится лагерный номер. Наконец движение возобновилось. Я оторвался от «симки». Еще десять минут, и я бы не выдержал, я бы вытащил его из машины и начал бить... есть номер, нет номера — все равно. Я бы начал бить его за то, что он так смотрел на меня... Вскоре я уехал из Германии. Навсегда.

— Вовремя смылись, — заметил Тодд.

— В других местах было не лучше. Рим... Гавана... Мехико... Только здесь я выкинул все это из головы. Хожу в кино. Решаю шарады. По вечерам читаю романы, все больше дрянные, или смотрю телевизор. И тяну виски, пока не начинает клонить в сон. Ничего такого мне больше не снится. Если ловлю на себе чей-то взгляд на рынке, в библиотеке, у табачного киоска, — то только потому, что я кому-то напомнил его дедушку... или старого учителя... или бывшего соседа. А то, что было в Патэне, это было не со мной. С другим человеком.

— Вот и отлично! — подытожил Тодд. — Про все про это вы мне и расскажете.

— Ты, мальчик, не понял. Я не хочу об этом говорить.

— Никуда не денетесь. Иначе все узнают, кто вы такой.

Дюссандер, без кровинки в лице, внимательно посмотрел на Толда.

— Я чувствовал, — произнес он после паузы, — я чувствовал, что кончится вымогательством.

Август 1974

Они сидели на заднем крыльце под безоблачным дружелюбным небом: Тодд в футболке, джинсах и кедах, Дюссандер — в заношенной рубахе и мешковатых брюках на подтяжках. Ну и видочек, мысленно скривился Тодд, можно подумать, что все это ему пришло в посылочке от Армии спасения. Надо будет чтонибудь придумать. Таким тряпьем можно испортить все удовольствие.

Они закусывали сандвичами «Биг Мак», доставая их из корзинки; не зря Тодд накручивал педали — сандвичи были теплые. Тодд потягивал через соломинку тоник. Дюссандер пил свое виски.

Его голос шелестел, как газета, прерывался, набирал силу и тут же слабел, делался почти неслышным. Его выцветшим глазам с красными прожилками никак не удавалось остановиться на одной точке. Со стороны могло показаться, что на крыльце сидят дед и внук.

— Вот все, что я помню, — закончил Дюссандер и откусил от сандвича добрую треть. По подбородку потек соус.

— А если подумать? — мягко спросил Тодд.

Дюссандер изрядно отхлебнул.

— Пижамы были бумажные, — процедил он. — Когда заключенный умирал, его одежда переходила к другому. Иногда одну пижаму снашивали до сорока заключенных. Я удостоился лестной оценки за бережливое отношение к имуществу.

— От Глюкса?

— От Гиммлера.

— Постойте-ка, в Патэне была швейная фабрика, вы говорили неделю назад. Почему же там не шили пижамы? Заключенные могли сами шить их.

— Фабрика в Патэне выпускала обмундирование для немецких солдат. И вообще мы... — Дюссандер осекся, но усилием воли заставил себя закончить. — В нашу задачу не входило укреплять здоровье заключенных. Может быть, на сегодня хватит? Пожалуйста. У меня болит горло.

— Вы слишком много курите, — заметил ему Тодд. — Расскажите еще немного про одежду.

— Какую? — угрюмо спросил Дюссандер. — Лагерную или эсэсовскую?

Тодд улыбнулся.

— И ту, и другую.

Сентябрь 1974

Тодд делал себе в кухне сандвич с арахисовым маслом и джемом. Кухня находилась на некотором возвышении и вся сияла хромом и нержавейкой. Тодд недавно пришел из школы, а мать все никак не могла оторваться от своей электрической машинки. Она печатала диплом какому-то студенту. Студент — в очках с немыслимыми линзами, с торчащими во все стороны короткими волосами — казался Тодду пришельцем из космоса. А написал он что-то такое про распространение плодовой мушки в долине Салинас в послевоенный период... или еще какую-то муру в этом духе. Тут стрекот машинки оборвался, и мать вышла из кабинета.

— Вот и Тодд с мыса Код, — сказала она вместо приветствия.

— Вот и Моника из Салоников, — ей в тон сказал Тодд.

Для своих тридцати шести мать у меня будь здоров, подумал он. Высокая, стройненькая, светлые волосы чуть тронуты пепельным оттенком, темно-красные шорты, прозрачная блузка с янтарным отливом, небрежно завязанная узлом под самой грудью, достаточно открыта, чтобы каждый мог оценить эти маленькие, ничем не стесненные взгорки. Из волос у нее торчал ластик, а сами волосы были наспех схвачены бирюзовой заколкой.

— Что в школе? — Она поднялась по ступенькам в кухню и, мимоходом чмокнув сына, присела возле рабочего столика.

— Полный ажур.

— Снова будешь в списках лучших?

— Ясное дело. — Вообще-то Тодд чувствовал, что может в первой четверти несколько сдать позиции. Уж очень много времени он торчал у Дюссандера, и даже когда не торчал, в голову лезла вся эта дрянь, поведанная ему отставным воякой. Пару раз эта дрянь даже ему приснилась. Да ладно, было бы о чем говорить.

— Тодд Боуден, способный ученик, — с этими словами мять взъерошила его лохматую голову. — Как сандвич?

— Ничего.

— Сделай-ка мне тоже и принеси, пожалуйста, в кабинет.

— Не могу, — сказал он, вставая. — Я обещал мистеру Денкеру, что почитаю ему часок-другой.

— Опять «Робинзон Крузо»?

— Нет. — Он показал ей корешок толстой книги, купленной в буке по дешевке. — «Том Джонс».

— Мать честная! Тодд, лапка, тебе ж на это года не хватит. Взял бы опять адаптированное издание.

— Ему хочется услышать всю книгу целиком. Так он сказал.

— A-a. — Секунду она точно бы оценивала сына взглядом, потом привлекла к себе. Тодд смутился — мать редко выказывала свои чувства. — Ты ангел! Почти все свободное время читаешь ему вслух. Нам с папой кажется... да такого просто не бывает!

Тодд скромно потупился.

— И ведь никому ни слова. Прячешь, можно сказать, свои таланты.

— Да ну, этим только проговорись... совсем, скажут, завернутый. А то и с дерьмом смешают.

— Фу, какие слова, — машинально выговорила она сыну. И вдруг спросила: — Как ты думаешь, не пригласить ли нам мистера Денкера поужинать с нами?

— Может быть, — туманно ответил Тодд. — Слушай, мне пора рвать когти.