Двери здания суда вновь распахнулись, и поднялся взволнованный ропот. С новой позиции Дэвид увидел несколько появившихся фигур и в этот раз сумел различить осужденных мужчин в черных одеждах со скрепленными за спиной руками. Направляясь к эшафоту и взбираясь по ступеням, они выглядели на удивление спокойными.
При первых признаках того, что должно произойти, толпу охватило предвкушение. Раздались выкрики: «Душегубство! Стыдоба!» Находившиеся рядом с Дэвидом пьяные мужчины расхохотались над развратной историей, рассказанной одним из них о старой шлюхе, которую он поимел прошлым вечером.
Как только заключенные оказались на эшафоте, Джон Бэйрд сделал шаг вперед и обратился к толпе. И хотя голос звучал звонко, до Дэвида долетали лишь обрывки слов.
— … умрем постыдной смертью из-за несправедливого законодательства…
На это послышались согласные возгласы.
— … средством скорейшего освобождения наших скорбящих земляков…
Отрешившись от всего, мужчины продолжали болтать. Рассердившись, Дэвид бросил на них неодобрительный взгляд, что подметил крепкий мужчина с рябым лицом. Он долго и неприятно смотрел на Дэвида и пихнул локтем соседа. Второй мужчина слушал то, что говорил первый, вперившись в Дэвида мутным враждебным взором.
Дэвид отвернулся и погасил внезапную вспышку гнева, что угрожала перебороть засевший внутри страх. Им овладело стремление нанести удар — просто броситься в драку, в которой ему ни за что не победить. Пришлось прикусывать внутреннюю сторону щеки и стискивать кулаки до тех пор, пока не начало казаться, что костяшки потрескаются. Только тогда он сумел взять себя в руки. Он находился здесь по одной-единственной причине: засвидетельствовать смерти Джона и Эндрю. Показать, что о них будут помнить.
Если б Джеффри знал, где был Дэвид, его хватил бы удар. Он советовал молодому человеку вообще отказаться от случая радикалов, обозначив: одно дело, если вышедших против правительства радикалов станет защищать Джеффри, и совсем другое, если к нему присоединится Дэвид Лористон — сын фермера из Файфа, проработавший на свое адвокатское имя всего-то четыре года. Но, осознав потребность работать с прекрасным человеком, Дэвид все равно взялся за случай. Именно это и привело его сюда.
Теперь настал черед Харди говорить, и он шагнул вперед. Первую часть сказанного расслышать не получилось, но финальные слова Дэвид разобрал.
— … через несколько минут на этом эшафоте прольется наша кровь, — прокричал Харди, — головы отрубят от наших тел за один-единственный грех: за поиск законных прав наших ущемленных и угнетенных земляков…
Ободряющие крики толпы вторили его словам. Шериф бросился вперед и схватил Харди за плечо.
— Прекратите эту яростную и неприемлемую речь, мистер Харди! — потребовал он, от гнева став почти пурпурным. — Вы обещали не распалять толпу!
В ответ на молчание заключенного наблюдатели громогласно запротестовали.
— Дайте ему сказать! — прокричал кто-то.
Харди вывернулся из хватки Макдональда и сердито заявил:
— Мы сказали то, что намеревались сказать, и неважно, даровали нам свободу слова или нет.
Донеслись громкие возгласы одобрения и привлекли внимание Харди к множеству зрителей. Он огляделся. Окинул взором толпу, виселицу над головой. Плаху, готовую к его обезглавливанию, а затем вновь толпу — людей, собравшихся на площади, чтоб засвидетельствовать его смерть. Всех сдерживали красномундирники. Повсюду виднелись алый цвет униформы, блеск оружия, дрожавшие нервные лошади. Осужденный все-таки разглядел то, что сегодня может случиться.
Харди поднял руку и заговорил в последний раз:
— Не пейте за нас сегодня, друзья. — Голос разносился отчетливо, но тон был мрачен, и он глазел на солдат. — Забудьте о публичных домах. Идите к себе домой, а вечером уделите внимание Библии.
В знак согласия Джон Бэйрд кивнул.
Толпа безрадостно зашепталась, а шериф вновь сделал шаг вперед, вовлекая двух мужчин в финальную дискуссию. В этот раз они говорили слишком тихо. В конце концов, вызвали одного из красномундирников. Он вытащил из-за пояса нож и разрезал путы, что стягивали запястья мужчин.
Они стряхнули веревки, в последний раз обменялись взглядами и бросились в крепкие объятия друг друга. На миг Бэйрд прислонился лбом к плечу Харди, а затем они разошлись.
— Гляньте-ка на них, — усмехнулся один из стоявших рядом с Дэвидом мужчин. — Прямо парочка женщин.
Дэвид кусал щеку до тех пор, пока не ощутил привкус крови, и подавил желание повернуться к мужчине. А вот расположившейся перед ним женщине сдержаться не удалось, и она прошипела, что они были кучкой невежественных ублюдков. В ответ они велели ей закрыть рот и приобрести немного чувства юмора, что в мгновение ока превратилось в непристойные подмигивания. Дэвид на них даже не смотрел. Он пристально следил за тем, за чем было нужно: за эшафотом.
Заключенные стояли спиной к спине, две гордые, вертикальные фигуры, а выступивший вперед вешатель накинул петли на их шеи и черные колпаки на головы. В левой руке Харди держал белый носовой платок — сигнал для вешателя.
Несколько секунд они оставались в таком положении, а толпа коллективно затаила дыхание. Даже пьяницы молчали. На ощупь осужденные отыскали руки друг друга и в заключительном жесте солидарности переплели пальцы. Носовой платок упал.
Как и мужчины.
Дэвид неотрывно глядел на их соединенные руки. В первое мгновение почудилось, что они вцепились друг в друга крепче. Однако постепенно соприкосновение ослабло. Болтавшиеся ноги замерли, тела стали безвольными, руки разъединились. Души улетели. Откуда-то Дэвиду был известен точный момент, в который они перестали жить в своих телах. Они просто висели. Мертвые. Два трупа.
Завопила женщина.
— Стыдоба! — безумно проорал кто-то, и над толпой поднялся крик.
«Стыдоба! Стыдоба! Душегубство!»
Выкрики продолжались, и окружавшие площадь красномундирники начали нервничать, оружие нетерпеливо подрагивало. Мужчины и женщины, среди которых стоял Дэвид, цеплялись за острые выступы и преобразовывались в банду. Дэвиду подумалось, что требовался всего-навсего один опрометчивый жест, и случится очередное Петерлоо3.
Отвлекающий маневр явился в виде двух громоздких мужчин, вышедших снять тела. Мало-помалу крики начали затихать, и толпа потянулась вперед в ожидании следующего этапа разбирательства — палача.
Сначала на плахе устроили тело Харди, и палач вышел вперед. Выглядел он на удивление маленьким, даже слабым. Чуть раньше один из наблюдателей заявил, что этот же самый мужчина неделю назад обезглавил тело Джеймса Уилсона, еще одного радикала. Студент-медик, как утверждал наблюдатель, обученный вскрытию.
Палач замахнулся топором, и тишину пронзил неистовый крик. Возможно, это его напугало. А, возможно, все дело в неопытности. В конце концов, в те времена нечасто прибегали к услугам палачей. Как бы то ни было, потребовалось три удара, чтоб отрубить голову Харди, и два — для Бэйрда. После каждой манипуляции он поднимал голову, кровь капала из искалеченной шеи, и объявлял:
— Это голова предателя!
И всякий раз очевидцы взвывали, словно огромный ревевший зверь, отчасти от боли, отчасти в знак протеста.
На эшафот переместилась компания мужчин. Они уложили тела в гробы и поместили в фургон для перевозки.
Теперь толпе, кроме неминуемой уборки, лицезреть было нечего. Посреди рабочего процесса скучавшие зрители начали расходиться. Все прошло гораздо спокойнее, чем Дэвид себе представлял, словно палач нанес удар и по зарождавшейся банде.
Даже пьяное дурачье, бубнившее с едва сдерживаемой жестокостью на протяжении всего процесса, наконец-то стихло. С мертвенными лицами они отвернулись от эшафота и исчезли вместе с удалявшейся толпой.
Однако Дэвид ждал. Он дождался загрузки фургона, наблюдал, как тот медленно покатился прочь и грохотал по неровным булыжникам. Но он по-прежнему ждал. До тех пор, пока фургон полностью не скрылся из вида. До тех пор, пока Джон и Эндрю не ушли безвозвратно.
