— Алексей Николаевич, — Полушкин наклонился ко мне, — что с Вами? Да на Вас лица нет, неужто покойники виноваты? Погодите, я средство одно знаю…

— Отставить, поручик. Всё со мной нормально. Давление падает…

Деревня с кладбищем ещё преследовала меня как воплощение ужаса, пока окончательно не скрылась из виду. Казалось, разверстая могила требует своей жертвы, норовит поглотить и предать забвенью. Лишь доехав до соседнего села с трактиром, я немного успокоился.

Но стоило подъехать к закрытым воротам, как полил сильный дождь. Ненастье и тьма, ставшие нам "любезными" попутчиками, прибавили забот, но когда это волновало природу? Стояла прохладная — я бы даже усомнился, не зная календаря, что летняя, — ночь, и в этом малоприятном, насмехающемся громом и молниями ночном странствии, Тимофей принялся лупить в деревянные доски. Небо в ответ ещё яростнее стало распалять своё воображение, дабы принести в эту тьму более яркие образы: молнии разбрасывали свои ветви, подобно корням гигантских деревьев, сливались в толстый перекрученный столб и били в землю. А та, в свою очередь, покорно принимала в себя эту безумную энергию, стеная в ответ многократным эхом от грохота грома. В трактире послышался шум, кто-то зажёг свечу, осветившую глядящего в окошко человека, и, наконец, при свете шипящих от воды факелов створки стали раскрываться.

(сон в трактире)

Ряды точек пробежали перед глазами, и я внезапно оказался на пшеничном поле. На лоне природы я чувствовал себя сильным и свободным, ничто не давило на меня, ничто не стесняло, здесь в любом месте я был как дома, где всюду можно было ходить в чём угодно, да даже голышом, не хоронясь от чужих взглядов и не слушая слов порицания. И наконец, я находил особое блаженство в том, что наугад прокладывал себе дорогу среди высоких колосьев пшеницы, не будучи связан никакой особой целью. Сорвав колосок, я растёр его в ладонях, сдул шелуху и разжевал несколько зёрен. Просто так. В ночном безмолвии я чувствовал себя свободным, как бедуин в пустыне, вся ширь земли была мне постелью, а вся природа — вотчиной.

"Насладился спокойствием"?

А вот и "чёртово ядро", появилось, не запылилось.

— Успокаивать ты умеешь, — ответил я.

"Зафиксирована опасность для реципиента один, два, три; превышающая выбранный режим, — и снова набор точек разнообразной величины и цвета. — Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия".

— Только этим и занимаюсь.

"Настоятельно рекомендован комплекс…".

— Если б ты ещё прогноз погоды мог давать…

И снова ряды точек.

Когда на исходе следующего утра я очнулся от глубокого сна, то почувствовал тело и душу не просто чудесно окрепшими, а ощутил в себе силу преодолеть все препятствия, вставшие на моём пути к желанной цели. Спасибо "чёртовому ядру", да что там спасибо, по приезду я тебя бархоткой протру. Впрочем, я и до этого случая осознавал, что артефакт с тайнами. Как там у Волошина: "Мы в сущности не знаем ничего: ни ёмкости ни смысла тяготения, ни масс планет, ни формы их орбит…". Это ж надо придумать такое — стимулировать организм путешественника, дабы тот старался искать приключения, как тот наркоман дозу. Ну его, бодрость лучше уж поднимать по-старинке — обмывание холодной водой и гимнастика, но и про бархотку не забуду. Лошадки-то сейчас как наскипидаренные побегут.

За завтраком Полушкин чувствовал себя словно не в своей тарелке. О чём-то переживал, не скрывая раздражительности, и стоило ему на некоторое время погрузиться в размышления, как он словно бы натыкался на некое препятствие, которое, подобно глухой стене или непрозрачной шторой, заслоняло от него весь горизонт. Ему начало казаться, что все его мысли сводятся к чему-то неправильному, и, в конце концов, переборов в себе неприязнь он произнёс:

— С рассветом Тимофей пошёл лошадей проверять, да сёдла душегубов пересмотрел…

— Поди, нашёл что-то? — попивая чай, спросил я.

— Четыреста рублей ассигнациями.

— Что с бою взято — то свято.

— Так и я о том же, — облегчённо вздохнул Полушкин. — В седле шляхтича ассигнации были.

Ах, вот о чём поручик переживал. Богатенького поляка он же застрелил, а по количеству убитых счёт в мою пользу, и как распределять доли заранее мы не оговаривали. В общем, вопрос довольно скользкий.

— Иван Иванович, моё мнение озвучу сейчас, раз загодя не обеспокоились. Финансовый и руководящий предмет экспедиции я взял на себя, следовательно, впредь хотел бы рассчитывать на четыре доли: две — командирские, одна за мой кошт и одна как участнику. Вам три доли: одну как каптенармусу, вторую за звание, а третью как бойцу отряда. Тимофею две. Но так как разговор возник только сейчас, то в этот раз предлагаю всё поделить на три части. По числу победителей.

— Так по-честному выйдет, — высказал своё мнение поручик. — Думаю, Тимофей возражать не станет. Только до Калуги добраться надо, в сёлах нормальной цены за оружие не получить.

— А коней тут реализовать можно? — спросил я.

— Лошади добрые, двести пятьдесят рубликов как с куста, упряжь, опять же, денег стоит. Только не продать их, ни тут, ни в Калуге. Строевые они, клеймённые. Даже цыган побоится. Забирайте себе в хозяйство и никому не показывайте.

— А как же они у казаков оказались?

— Таким же образом, как и у нас.

— То есть, — сделал вывод я, — поделить можно только деньги.

Вскоре на столе оказались шесть золотых монет и четыре сторублёвых ассигнации. И каково же было моё изумление, когда всматриваясь в пропахшие конским потом бумажки, я обнаружил ошибки в буквах.

— Фальшивые, — вырвалось у меня.

Те французские подделки, о которых предупреждал управляющий конторы Амфилатова, уже оказались в Туле, и ими так лихо рассчитались. И кто теперь скажет, что уже в десятом году Наполеон не вынашивал планы по нападению на Россию?

— Что Вы сказали? — переспросил Полушкин.

— Иван Иванович, я не возьму эти ассигнации. Да и Вам не советую. Скажем так, совсем недавно я получил оперативную информацию, подробностей не расскажу, сведения секретные, но учитывая обстоятельства, в общем, слушайте…

Поручик никогда не любил соседей, особенно из Герцогства Варшавского. Так получалось, что все последние выловленные им беглые гораздо чаще вспоминали Матку Боску, чем Святую Богородицу. Впрочем, эта была его работа, за которую он имел тёплую постель, сытый стол и безмятежный сон. Теперь же недобрые соседи предстали несколько в ином свете, они фактически лишили его части только что вымученной доли в добыче, и в его сознании что-то перевернулось. Последнее состояние души дало ему почувствовать собственное бессилие. Богатство сейчас ускользало у него между пальцев; ставшие бесцельными, разорванные в клочья мечты уходили в небытие; а образы усатого шляхтича за печатным станом, банкира Френкеля и гравёра Лаля, насмехающегося над ним, постепенно словно материализовались в его сознании, превращаясь в заклятого врага.

— Что же делать? — прошептал Полушкин, сжав кулаки.

— Купите на них своей женщине драгоценности.

— Как? Если они, — Полушкин ткнул в бумажки пальцем, — не настоящие. Это же обман.

— А торговец драгоценностями разве не обманывает Вас, когда за трёхрублёвое колечко просит десять?

— То другое. Он не виноват, что природа наделила его жадностью.

— В таком случае, Иван Иванович, довольствуйтесь своей порядочностью и считайте, что Тимофей ничего не находил.

— Я не об этом Вас спросил, — сухо произнёс Полушкин.

— Составьте рапорт на имя Губернатора, копию директору Ассигнационного банка и даже можно отослать копию Дмитрию Александровичу, министру финансов. Получите для себя хоть какой профит. Да, не забудьте подшить к рапорту фальшивки и упомянуть об этом в нём. Но всё только в Смоленске, где все друг друга знают и случись что, не придётся оправдываться.