ГОЛОС ТАРАСА

Очень здорово ехать на грохочущей Подводе по знакомому городу в тот самый час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если бы не эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке закона божия да заучивать наизусть "Отче наш". А разве в такую погоду полезет в голову "Отче наш" или история попа Кияницы? Куница тоже доволен. - Я каждый день согласен ездить за барвинком - нехай освобождают от уроков. А ты? - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне сразу стало очень грустно, что только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра... - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик. Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся от пота. Сбоку с хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера: солдат заставил надеть синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в легоньком френче английского покроя, на голове у него летняя защитная фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца. Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару, - вот-вот мы зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории. Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь. Колонна поравнялась с нами. Сотник, пропустив солдат вперед, подбежал к вознице и. размахивая хлыстиком, закричал: - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь - казаки идут? - Та я...- хотел было оправдаться возница, седой старик в соломенном капелюхе, но петлюровский сотник вдруг повернулся и, догоняя отряд, закричал: - Отставить песню! И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал: - Смирно! Солдаты сразу пошли по команде смирно, повернув головы налево. Вороненые дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее. Но чего ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что! На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из них - маленький, белокурый, другой, постарше, - краснолицый, с черными бакенбардами. Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды. Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор. Не замечают. Сотник снова командует на всю улицу: - Смирно! Заметили. Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил пояс и зашагал, глядя на колонну. Только когда первый ряд подошел к офицерам, оба ловко вскинули к лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник вытянулся так, словно хотел выскочить из своего френча, и, нежно ступая по мостовой, приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде. Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и кривой улице. Куница искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники. Офицеры шли, улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал: - Совершенно ненужное лакейство! - Но чего пан поручик хочет? Он мужик и мужиком сгинет, - ответил белокурому офицер с бакенбардами и, вынув из кармана маленький, обшитый кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды, словно мыши, зашевелились на его румяных щеках Я понял, что пилсудчики смеются над петлюровским сотником, который дважды подавал команду "смирно", лишь бы только выслужиться перед ними. У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему штабу, а мы с грохотом въехали на площадь. Замощенная булыжником, она правильным квадратом расстилалась перед гимназией. В гимназии было тихо. Видно, еще шли уроки. Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую. Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии. Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил: - Принесли? - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу. - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали? Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил: - Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка! - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали? - Не встречали! - ответил Юзик, и Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил: - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну... как твоя фамилия? - Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро. - Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать? - А что? - Ну, не бойся. Тебя спрашивают. - "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки. - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и. отпустив мой пояс. потер руки. - В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно! Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал: - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра приедет... - А домой идти... сейчас? - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю. - А если пан инспектор спросит? - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия? - Манджура! - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен,- пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор. - Эх ты, подлиза!..- Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.

Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос: Вперед, бики! Бадилля зсохло, Самi валяться будяки, А чересло, лемiш новiї... Чого ж ви стали? Ген, бики! - Быки, быки!- крикнула мне, выглянув из окна, тетка.- Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу! - Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение,- весело ответил я.- Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу! Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть. Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй. Подуст не отпустил бы меня домой. ...Лишь к вечеру следующего дня я наконец заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту. - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Ты будешь... выжимать гири? "Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил: - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи. - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура? Пряча в карман пенсне. Подуст предложил: - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!.. И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце. За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко. Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул. - Давай! Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением: Та гей, бики! Чого ж ви стали? Чи поле страшно заросло? Чи лемеша iржа поїла? Чи затупилось чересло? Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира. Подуст в такт чтению притопывал ногой. Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку. - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь? Я кивнул головой. - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь? - А утиное можно? - Это не играет роли - утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял? - Послушайте остальные, пане учитель... - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл. Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал. - Да постой, как твоя фамилия? Вынув карандаш и листочек бумаги, щуря свои подслеповатые глаза. Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз. - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя. - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.