Несколькими минутами позднее он прекратил экзамены и констатировал, подёрнув широкими, но несколько рыхлыми плечами:

— Вполне, как по мне, Алексей Владимирович, — и затем, перейдя от лишних писарских ушей на немецкий язык, добавил, — с языками у него дела обстоят получше, чем у большинства провинциальных дворян, вам ли не знать, Алексей Владимирович!

Поморщившись на эту реплику, капитан-лейтенант кивнул нехотя, и постановил, будто ставя штамп ГОСТа:

— Сойдёт!

Мичман, только вышедший из гардемаринских лет, отчаянно розовощёк, болтлив и притом стеснителен, как это часто и бывает у юношей.

— … ну вот, братец, а ты боялся, — весело, с лёгким барским панибратством сообщил он Ваньке, спеша по коридору, пронизывающему штаб. Оглянувшись на своего подопечного, он без нужды подмигнул, даже не глазом, а чуть не всем лицом, и сразу как-то стало ясно, что совсем ещё недавно этот боевой офицер вертелся на уроках, незаметно поддразнивая педагогов и забавляя товарищей.

— Ну так есть, Вашбродь… — не всегда впопад отвечает лакей, спотыкаясь глазами об очередные встреченные эполеты и страшно потея от волнения. Опыт общения с высокими чинами у него не велик, но тот, что есть, велит держаться от них подальше.

Но мичману, очевидно, не до переживаний раба, и узнай он о них, то очевидно, удивится, а то и рассмеётся. Нет, ну смешно же… смешно же, верно⁈ Он, при всём своём юношеском либерализме, очень далёк от того, чтобы понять… и даже просто хотеть понять, нужды и чаяния человека зависимого. Рабски зависимого.

— Вот, братец, здесь и будешь ночевать, — свернув в сторону, в какой-то полутёмный отнорок, довольно сообщил мичман, дёргая дверь.

— Заперта, — с удивлением констатировал он очевидное, и дёрнул ещё раз.

— Ну, ты постой, а я схожу за ключами, — приказал он, чувствуя себя очевидно неловко.

— Я… — только и успел сказать лакей, дёрнувшись было, но бежать следом всё же не стал, постаравшись слиться со стенкой.

Почти тут же мимо по коридору прошла кучка офицеров, среди которых попаданец узнал Нахимова, и сердце полыхнуло патриотичным восторгом. Дёрнувшись было вслед, он почти тут же остановился, потому что…

… а что⁈

Проснувшись, несколько секунд Ванька моргал, с трудом разлепляя глаза, но переборол-таки, хотя и не безоговорочно, остатки сна. Усевшись на импровизированном ложе, он зевнул тягуче и с подвывом, протирая глаза кулаками, и, повернувшись, только сейчас заметил офицеров, о чём-то рассуждающих над столом с картой.

— Прошу прощения, Вашества! — тотчас вскочил он, заранее винясь в том, что было, и особенно, чего не было, — Виноват, заспался! Чего изволите?

— Выспался, братец? — добродушно поинтересовался один из моряков, молодой ещё мичман, с ранними, не по возрасту, залысинами, придававшими ему несколько Мефистофельский вид.

— Виноват, — ещё раз повторил Ванька, не принимая добродушной фамильярности, которая в любой момент могла обернуться начальственным гневом, — так что же?

Оказалось, что господам офицерам нужна карта, а ещё документы, и…

… они ушли чуть не через час, когда помещение начало потихонечку заполняться штатными писарями, бодро и весело, как полагается по Уставу, приветствующими офицеров.

— Экий проныра, — услышал попаданец от одного из них, сказанное вроде бы себе под нос, но так, чтобы слышали все, — аж половичком под ноги господам стелется!

… с коллегами у Ваньки не задалось.

Сказать, что приняли его вовсе уж в штыки, всё ж таки нельзя. Штабные, пусть даже в невеликих матросских чинах, они и есть штабные, народ здесь не резкий, аккуратный, дорожащий своими местами…

… и собственно, именно поэтому отношения с ними не заладились с самого начала.

Решительно всё в их глазах играет, а тем более, трактуется, не в Ванькину пользу. Во-первых, штатский…

Собственно, хватило бы и первого, но лакей, как назло, учён почти по-барски, умён, и, скотина такая, по этим самым причинам нравится начальству! Нет, ну как прикажете к такому выскочке относиться⁈

Подковёрная борьба началась с самого начала — с того, что ему не нашлось места в одной из каморок, где ночуют писаря, и Ваньке определили ночевать там, где он и работает, в уголке на тряпичном коврике. С одной стороны — неуют, ибо попробуй, отдохни, когда господа офицеры, по какой-то своей надобности, могу ввалиться сюда заполночь!

С другой…

… он же, скотина такая, на глазах у господ всё время, и из кожи вон лезет! Выскочка как есть!

В общем, господа писарчуки, можно сказать, сами же выстрелили себе в ногу.

Не сказать, что он не пытается наладить общение, и, кажется, в последнее время что-то стало получаться. Поговорил, попытавшись разграничить отношения, пару раз показал зубы, как бы невзначай пожаловавшись господам офицерам на утеснение служивых. Да не ябедно, не на собственные напасти, а на случившуюся от того мешкоту, помешавшую работе.

Не сказать, что ответные действия были по-настоящему удачные… но по крайней мере, коллеги более не мешают работе. Хотя Ванька, разумеется, соблюдает почти параноидальную осторожность, ибо — опыт, и горький.

— А, Ванька, ты уже здесь? — войдя с толстой, чуть не с локоть, кипой газет, без нужды поинтересовался тот самый молоденький мичман, который в первый день пребывания при штабе стал для него проводником.

— Так точно, Захар Ильич, — встав из-за стола, вытянулся лакей, — здесь!

Объяснять, снова, что он здесь и ночует, бессмысленно. Мичман на это только смутится, затем обидится… а по прошествии некоторого времени решит, что был неправ…

В общем, натура он сложная, мятущаяся, и, раз уж взялся за каким-то морским чёртом покровительствовать, то попаданец старается хотя бы не портить с мичманом отношения. Правда, толку от его покровительства немного, благие мичманские намерения бьются, как старшим козырем, его же бестолковостью, но… что есть.

— На вот… — сгрузил газеты ему на стол, Захар Ильич, которому, по мнению попаданца (его он благоразумно держит при себе), это титулование решительно не идёт, и Захар Ильич не очень-то тянет даже на Захара, скорее на Захарку…

— Просмотри, — велел мичман, — ну… как в тот раз, а то мне некогда!

Смутившись собственного вранья, ибо Захар Ильич очень нетвёрдо знает языки, он неловко сунул Ваньке шоколадку.

— На вот… трофейная!

… и был скрежет зубовный.

Вздохнув, Ванька получше спрятал шоколадку в недра сюртука, борясь с желанием хотя бы на обложку посмотреть, хотя бы понюхать… но опасение, что он может вцепиться в неё зубами, и сожрать, победило.

— Экий ты… — покачал головой писарь по соседству, и после точно рассчитанной паузы добавил, как припечатал, шевельнув пшеничными усами, — шоколадник!

Послышались смешки, будто сказано что-то донельзя обидное и зазорное.

— Небось фунта три ветчины дадут, — сладко отозвался Ванька, принимая подачу.

— Дадут, как же, — проворчал кто-то завистливо, — солонины тебе тухлой дадут!

Начавшиеся было насмешки прервал приход офицеров, один из которых, аж целый капитан третьего ранга, приподнял бровь при виде кипы газет на французском и английском, лежащих перед молодым человеком.

— Вместо дела газетки вот… — ядовито сказал кто-то из старожилов, уловив начальственный интерес.

— Господин мичман велел, Захар Ильич, — встав перед лицом начальствующим, объяснился Ванька.

Покивав, офицер мельком глянул на него, не спрашивая ничего, но так, что шепотки и комментарии разом прекратились, и парня с его газетами больше не трогали, так что он спокойно проработал до самого обеда, выписывая из газет всё самое важное и интересное — так, как велел господин мичман. Скорее всего, Захар Ильич, по своей безалаберной привычке, давая поручение, пропустил что-то важное, и от того он делает лишнюю работу, но… не привыкать.