— Всех обыскать! — скомандовал Шкарбанов. — И чтоб не брыкались! Иначе… — И он потряс наганом над головой.
Вечерин, опасливо озираясь, сунул ладонь под мешок, в ворох сена. На снег выпал какой-то сверток.
— Что ж это ты, землячок, гостинцами разбрасываешься?
Архип поднял сверток, развернул. Пачка листовок. Каждая заканчивалась словами: «Долой Советы! Большевистских комиссаров — к стенке!»
Шкарбанов вырвал у Архипа листовки, швырнул их в лицо Вечерину.
— Так вот каким товаром торгуешь! Ну-ка, Архип, перешебарши его возок. Може, там и еще какой гнилой товарец сыщется…
Под мешком, на дне саней, лежала винтовка. С других кулацких повозок дружинники принесли еще десятка два ружей разных образцов, пять сабель и три браунинга. Бросили отобранное оружие к ногам Шкарбанова.
— Запаслись, гады, ничего не скажешь! — Он ожег Вечерина взглядом. — Уж не меня ли задумал пулей угостить?
— Мало ли кто ночью, когда товар на базар вез, мог наскочить — по всем дорогам бандиты гуляют. Вот и захватил ружьишко, чтоб оборониться… А про листки эти понятия не имею. Кто-то из здешних подкинул. Не буду чужой грех на душу брать…
— Тут Емельянов пробегал. Офицер белогвардейский, — сообщил Архип. — От него листовки.
— Емельянов, говоришь? Вчера какой-то Емельянов троих нашенских грузчиков пристрелил. Не он ли? Попадись мне в руки эта белая шкура… Куда он направился?
— Должно быть, к Троицкому собору. Уговор у них был — туда всем обозом двигать…
— Не иначе — снова митинговать, — поморщился Шкарбанов. — Вот что, Архип, мчись за Емельяновым вдогонку. Нагони во что бы то ни стало! Такую птицу на воле оставлять опасно… А я тут чуток задержусь. Нам еще кое-каких купчиков распотрошить надо. — И отдал распоряжение дружинникам: — Все входы и выходы на базаре закрыть! Чтоб ни единый контрик не улизнул!.. А ты, Архип, ступай поживее. Чапаева на Троицкой встретишь, скажи ему: скоро с дружиной прибуду!
Выйдя за ворота базара, Архип попал в новый людской водоворот. Большей частью здесь были купцы приезжие, лавочники, бывшие офицеры, жулье городское. Воздух содрогался от криков, матерщины, бесшабашного посвиста и пьяных частушек. Возбужденная публика улюлюкала, немилосердно толкалась. Отыскать в толкучке Емельянова не легче, чем иголку в стогу. Архип попытался было прорваться вперед. На него заорали:
— Вперед батьки хошь?.. А ну, назад подайся, не то…
— Ишь разгорячился, как блин на сковородке!
— Уж не из большевиков ли?
А с другого края уже долетали отголоски:
— Где большевик? Толкай его сюда! Руки чешутся…
Какая-то старушка, прижатая вплотную к Архипу, всю дорогу пугливо молилась:
— Матерь божья! Народищу-то, народищу-то! И куда их леший прет? Помнится, летось мы Мальцева, что божий храм с золотым крестом городу пожертвовал, до могилок провожали, вот так же толкались. И было из-за чего толкаться-то: вдова-помещица каждого кутьей с медом угощала, каждого сдобной булкой, двугривенным одаривала. На помин, значит, души усопшего. На всех поминальников хватило! Може, и ноне кто из богатых помер? Глядишь, и нам какое благодеяние окажут. Только зачем галдеть-то? Преже тише хоронили…
Архип так и не успел разъяснить старушке, в какую процессию угораздило ее затесаться. Толпа неожиданно колыхнулась, оттеснила старуху назад, бурливо толкнулась дальше, туда, где устремились к небу сияющие купола Троицкого собора, где на заснеженных крышах домов чернели, как галчата, фигурки любопытствующей ребятни. Толпа, шагнув на площадь, почувствовала облегчение, загудела радостно.
Вряд ли когда-нибудь Троицкий собор видел такое скопище народу, крикливого, клокочущего, как прибой. Над барашковыми папахами, заячьими малахаями, высокими купеческими картузами, гимназическими фуражками маячили впереди церковные хоругви, отсвечивали золотым окладом иконы, колыхались трехцветные — с белой, голубой и красной полосками — стяги, пугающе смотрел на толпу мрачными глазницами белый череп на черном знамени… И лишь однажды из серой людской массы выпорхнул, затрепетал на ветру алый флаг. Толпа под ним взворошилась, зароптала. Пронзительный свист огласил площадь. Чья-то рука потянулась к древку флага, рванула его со всей силой. Красное полотнище в последний раз взметнулось высоко над головами и, свернувшись в кровавый комок, полетело вниз, как подстреленная птица. А на том месте, где только что оно развевалось, поднялся огромный портрет «освободителя» — Александра II.
— Ну вот и вертаются прежние времена, — перекрестился старик в долгополом купеческом кафтане, стоявший впереди Архипа. — С царем идем…
— Большевистских комиссаров что-то не вижу, — кивнул в сторону собора его пьяный сосед, которого всю дорогу мучила икота.
— Пуганая ворона куста боится.
— Кто ж так их напугал-то?
— Али не знаешь? В плену побывали голубчики. Узнали, почем фунт лиха. Выпустили комиссаров на волю, но с одним твердым условием — носа на митинг не совать, помех новой власти не чинить. Иначе — поминай как звали! Вот они и прижукли. Да и где им супротив зажиточного мужика идти! Со всего уезда съехались обиженные на Советы. Вона сколько! Тыщенок пять, не менее. Да появись тут комиссар — разорвут в клочья! Обозленный народ пришел…
— Пора бы, ик, митинг открыть. Что-то, ик, замешкались…
— С минуты на минуту жди. Видишь, уже сам заводчик Мамин пожаловал, а рядом с ним — молодой Краснов, сынок моего дружка — купца Павла Ефимовича. И Ефим Кадилин, гляжу, здесь — уставщик нашей церкви… Вся верхушка в сборе. Сейчас поднимутся, и пойдет ликование!
И, словно услышав его слова, передние ряды замахали знаменами и шапками, и вся площадь дико забуйствовала. Задние стали напирать. Архип, подхваченный людским течением, вскоре очутился у самых ступенек собора, по которым поднимались на широкую площадку парадного входа главари восстания. Они шли гуськом, приветственно помахивали руками, улыбались публике.
Возвысившись над толпой, они скучились за спиной тучного господина в роскошной шубе с бобровым воротником («Должно быть, это и есть заводчик Мамин», — подумал Архип), любезно уступили ему место ближе к массам и терпеливо стали выжидать, когда стихнет оглушающий человеческий рев вокруг.
Архип заметил, что большинство мужиков, толпившихся в первых рядах, вооружены: сабли, наганы, карабины. Некоторые же прихватили с собой что под руку попало — охотничьи ружья, самодельные кинжалы, топоры и вилы. А какой-то долговязый усач в тулупе вооружился даже железной лопатой. Вдоль нижней ступеньки, преграждая путь к собору, цепочкой вытянулся военный строй. Глаза офицеров настороженно прощупывали толпу.
Господин с бобровым воротником протянул вперед руку, успокаивая расшумевшийся народ, и, когда площадь угомонилась, басовито заговорил:
— И вот, господа, момент настал. Радостный, долгожданный момент! Последние минуты доживает ненавистный большевистский режим. Совет уже разогнан и больше никогда не возродится. Не позволим! Бразды правления в городе переходят в наши руки, в надежные и крепкие руки истинных хозяев земли русской. С нами бог и крестная сила! По всему уезду, по всей России великой скоро всколыхнутся на борьбу верные сыны отечества. Наступает час нашего светлого возрождения! И мы, балаковские, показываем пример всем честным людям, как надо действовать. День девятнадцатого февраля войдет в историю не только как великая дата освобождения крестьян от крепостной зависимости, но и как начало светлого праздника нашего освобождения от цепей большевизма. Ура, господа! Долой Советы! Смерть большевикам!
В толпе шныряли проворные офицеры в сизых шинелях. Они раздавали листовки и подбадривали мужиков криками. Необузданный восторг и слепая ярость отражались на лицах повстанцев.
В кучке солдат, что стояли у самого собора и орали громче всех, Архип разглядел Емельянова. Штабс-капитан держал в руке серую мерлушковую шапку, то и дело потрясал ею в воздухе. Надрываясь из последних сил, он орал:
