– Кхе… было дело.
– А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов – рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы через Иону кое-что о Журавле узнали, Журавль, через Пелагею и других баб, кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. – Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказителя и протяжно загнусавил: – И призывает меня после всего этого воевода погорынский боярин Корней Агеич да вопрошает: «Почто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! – Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: – Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.
Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.
– То, что тебе деться некуда, еще не привязь! – невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. – Это тебе с Саввой болезным с места стронуться трудно, а был бы ты один…
– Один?! – Алексею все-таки изменила выдержка, и он подался вперед, упершись животом в край стола. – Да пойми ты, старый… обрыдло мне одному, как зверю… семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!
– Ну так женись! – снова повернул на проторенную дорожку Корней. – Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!
Корней откровенно «бил ниже пояса»: с одной стороны, подкидывал наживку, с другой – ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда, по обычаю, тот должен был начать уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле – не главное». Алексей на подначку не повелся.
– Не о том говорим! – Старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх: – Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…
– Будет дурака-то валять! – прервал Алексея воевода. – Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?
– Прости, что перечить осмеливаюсь…
– А ну кончай! – Корней снова повысил голос. – Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?
Оба собеседника озадаченно умолкли – Корней, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв, о чем идет речь.
– Кхе… – Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове, и враз подобревшим голосом спросил: – Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты – нужен мне человек, которому как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной – нет в нем братниной твердости и не будет. – Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко: – Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… – Еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: – Так что тебя не устраивает?
– Все так, дядька Корней, – отозвался Алексей. – И с Анютой, и Савва, и честь… да только… Ну поставь себя на мое место! Кто я? Ни кола ни двора, сотник без сотни, погорелец беглый. Кем в семью войду, приживалкой? Женюсь или за жену выйду? Кем себя чувствовать буду, что люди обо мне говорить станут? Из милости подобрали, с бабой благополучие себе приспал?
– Сам говорил, что на сплетни наплевать…
– Это не сплетни, это моя цена в людских глазах! На всю оставшуюся жизнь! Как бы ни сложилось, что бы ни произошло, всегда найдется кто-то, кто попрекнет или усмехнется. А я ведь не стерплю – кровь пущу. Но даже и это не самое страшное, страшнее другое – постоянно ожидать насмешки или попрека. Всю жизнь, каждый час! Ты бы так смог? И можно ли полностью доверять тому, кто, вместо того чтобы о деле мыслить, постоянно оглядывается: что обо мне подумают, что скажут? Тебе надежный человек нужен или такой, который однажды Ратное и ратнинцев возненавидит? Не боишься, что из меня опять Рудный Воевода вылезет?
– Ну ты, Леха, страхов развел…
– Погоди, дядька Корней! – Алексей уже не обозначил, а полностью воспроизвел останавливающий жест, выставив перед собой руку ладонью вперед. – Еще об одном подумай! Сам говоришь, что Анюта тебе, как родная дочь, так за что же ты так ее унижаешь – в ошейник для нужного тебе человека превращаешь? Она же умница, все понимает…
– Ну Леха, это ты уж и совсем заехал! Унижаю, скажешь, тоже… Стезя у баб от веку такая. Ибо сказано… э-э… «Она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». Вот!
– Ага: и «добрый перед Богом спасется от нее». Это мне-то от Анюты спасаться? Не я «заехал», а ты, дядька Корней.
– Кхе!
– Ладно, хватит нам вокруг да около ходить. Мне Анюта рассказала, как ты в крайности бедственной в пастухи подался, лишь бы на подачки не жить. Я, ты уж прости, тебя не хуже, поэтому вот тебе мой сказ! Пока я сам из ничтожества не поднимусь, в зятья к тебе мне идти зазорно. Когда сочту себя достойным, сам приду и в ноги тебе паду, чтобы Анюту за меня выдал. От помощи не отказываюсь – не к чужим людям пришел, к семье побратима покойного, но подняться я должен сам, да так, чтобы ни у кого сомнения это не вызывало. Что же касается верности и преданности тебе, то даже и слышать о таком из твоих уст мне странно и обидно: коли мы с Фролом покойным побратались, ты можешь на меня рассчитывать, как на него самого. Всегда! Если тебе этого мало, то могу клятву на оружии принести, если же где-то в округе капище Перуново сберегается, то и на крови…
– Не надо! Верю… Не держи зла на старика, Леха, верю я тебе, иначе и не было бы у нас этого разговора. Но пойми меня и ты… тебе ж приходилось людьми командовать, должен знать: одно дело я – Корней, отец побратима твоего, и совсем другое дело я – воевода Погорынский. Как родню, а ты, считай, родня, сына вместо, я тебя оберегать обязан, но как воевода может так случиться, я тебя и на смерть послать буду должен. И это, сынок, са-авсем разные вещи. Но сейчас ты мне доказал не словом, а делом: есть в тебе гордость мужская, и она тебе не даст увильнуть, если мне доведется такой безжалостный приказ отдать. Верю!
– Дядька Корней…
– Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!
Алексей дернулся было подняться из-за стола, Корней тоже начал ответное движение – по всем канонам вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятия, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось – теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки – подарок сарацинского купца.
– Кхе… Это что у тебя, Леха?
– Четки. Неужели не видал никогда?
– Видал, почему не видал? Только все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.
– Хорошая вещь, мне один сарацин подарил, успокаивает, думать помогает… ты, наверное, замечал, что некоторые, когда задумаются, что-нибудь в руках теребят. Еще полезно, когда сердишься или огорчаешься сильно: так вот поперебираешь зернышки, и вроде бы легче становится. Вообще-то они для молитв придуманы, но сарацины и другие южные люди давно пользу от четок поняли. Бывает, разговариваешь с таким, он сидит, слушает, а сам четки перебирает, и на лице ни одной мысли – спокойное, неподвижное, благостное такое. Безделица, а внутренний покой сохранять помогает.
