Его представили Марии, та сочла его посредственным. Может, оттого, что она все еще была в плену обаяния демонического Сен-Ибаля. Хотя это был красивый мужчина тридцати четырех лет, высокого роста и крепкого телосложения. Надменное округлое лицо с чуть вздернутым носом обрамляли вьющиеся светлые волосы, взгляд карих глаз был властным и внимательным.
Он немедленно этаким завоевателем ринулся обольщать Марию, но лишь вывел ее из себя. Она сразу дала ему это понять.
– Мне приятно, мсье, что вы обо мне столь лестного мнения и что желаете, как бы поделикатнее сказать, услужить мне всеми имеющимися у вас средствами. Но, помимо тех новостей, что я жду от вас, поскольку вы приехали из Парижа, я не вижу, чем бы вы могли быть мне интересны.
– Мне больно это слышать, герцогиня, а мне так хотелось вам понравиться, – ответил маркиз де Лэг, пощипывая ус.
– С чего бы это?
– А что вас удивляет? Вы давно мне нравитесь!
– А вот это удивительно, поскольку я что-то не припомню, чтобы я вас когда-нибудь прежде видела. Рассказывайте ваши новости.
Новости оказались важными. Желая продолжать политику Ришелье, но, не имея для того достаточных средств, Мазарини и Анна Австрийская положили Париж на лопатки, в особенности парламент, который стал вести себя независимо и хотя являлся всего лишь Верховным судом, но упразднил должности интендантов и снизил подати. Напуганная тем, что творилось в Англии, где король едва не потерял корону, Анна и кардинал заняли выжидательную позицию. Воспрянув духом, высшее дворянство объединилось, противясь новым поборам. Поддержанный парижским людом, инстинктивно ненавидевшим Мазарини, парламент дерзнул приняться за реформирование королевства, с чем регентша согласиться не могла. Королева приказала арестовать одного из самых ярых членов Совета – Брусселя. За одну ночь Париж покрылся баррикадами, заперев королеву, маленького короля и Мазарини в Пале-Рояле...
Зачарованная Мария слушала во все уши. Неужели сбудутся ее мечты и сам народ свергнет ненавистного Мазарини, осмелившегося занять около королевы ее место?! Словно театральный занавес, тяжелые тучи, скрывавшие будущее, стали медленно подниматься вверх.
– Скажите мне, маркиз, вы ведь говорите о революции?
– Не совсем, мадам герцогиня. Скажем, бунт, правда, обретший свое название – Фронда!
– Фронда? Рогатка, как детская игрушка?
– Которая может стать и смертельным оружием. Да, мадам!
– Название мне нравится! Да здравствует Фронда! Только скажите... У них уже есть предводитель?
– Называют имя коадъютора Поля де Гонди, однако скоро во главе движения будет человек более именитый: скоро из замковой башни Винсена будет освобожден герцог де Бофор. Ну что, мадам, теперь вы довольны мною?
– Новости ваши увлекательны. Приноси вы их мне каждое утро, мы стали бы друзьями.
– Только друзьями? Мадам, если бы знали...
– Знать я ничего не желаю! Мне нужно готовиться к возвращению, и на этот раз без чьего бы то ни было позволения! На балу у Фронды я буду принята с триумфом!
– Торопиться еще рано! Знайте же, что принц Конде только что одержал еще одну блистательную победу под Ленсом и захватил Дюнкерк. Подождите, пока все успокоится. Поскольку пока слишком опасно...
– Именно опасность мне и нужна! Если хочешь участвовать в победе, нужно быть в гуще сражения. Вы не согласны?
– В определенной степени. Не спешите и положитесь на меня, я лишь хочу вас уберечь, стать вашей опорой, вашей шпагой.
– Но не любовником? – бросила она насмешливо. – Ответьте же мне что-нибудь, мсье. Случаем, не поручили ли вам соблазнить меня?
Казалось, эти слова задели маркиза. Ответил де Лэг не сразу, он долго и пристально смотрел на нее и заставил покраснеть, затем сказал:
– Достаточно увидеть вас всего лишь один раз, мадам, и тут не нужны никакие приказы. Вас невозможно не любить...
После этих слов он поклонился и вышел, оставив Марию в недоумении. Она подошла к большому венецианскому зеркалу, висевшему над комодом. Зеркало было старое, отражение получалось тускловатым, но не искажало ни цвет лица, ни яркую синеву глаз, разве что появились на лбу несколько морщинок. Красота ее не померкла, и сознание этого придавало ей бодрость и веру в будущее. Она представила себе тот момент, когда она снова увидит небо Парижа, может, на следующий день после ареста или даже смерти Мазарини. Если же, как она полагает, он еще и любовник регентши, той понадобится плечо, на котором можно поплакать, тут-то ей и понадобится Мария. И тогда уж она вернет себе былое влияние! Должно же это наконец случиться!
В тот же вечер, когда она заканчивала ужинать с Шарлоттой, ей доложили, что прибыл человек из Англии и просит о приватном разговоре. Она попросила дочь оставить ее одну и велела впустить прибывшего. Вошедший оказался мужчиной средних лет, в черном запыленном с дороги одеянии, его лицо показалось Марии знакомым. Он казался усталым, но приветствовал ее как полагалось.
– Кто вы, мсье? – спросила Мария.
– Мадам герцогиня не признала меня? Я Хиггинс, слуга лорда Холланда, я прибыл от него.
– Рассказывайте же все побыстрее! Как он? Ну говорите же! Вы, похоже, устали...
Он не стал этого отрицать и не отказался от стакана вина, поднесенного самой Марией. Выпив, он достал из кармана письмо и протянул его герцогине.
– С милордом не все в порядке, мадам, и он вас просит... Он переслал вам вот это.
На клочке бумаги было начертано всего несколько слов, сама записка была сложена в несколько раз, чтобы занимать как можно меньше места: «Если вы меня по-прежнему любите, Мария, вы последуете за Хиггинсом, которого я к вам посылаю. Мне нужно любой ценой увидеться с вами, но, умоляю, никаких вопросов!»
И больше ничего, но Марии хотелось знать больше.
– Милорд просит меня не расспрашивать вас. Но мне необходимо задать вам несколько вопросов.
– Это зависит...
– Он болен?
– Нет.
– Куда же вы меня повезете? Конечно, я немедленно поеду!
– В Лондон. В Остенде ждет корабль. Оденьтесь как можно проще, если можно, в черное. Обычаи наши стали иными. Больше я ничего не могу вам сказать.
– Подождите, я должна предупредить дочь, переодеться и тогда буду готова отправиться за вами.
Сменив свой наряд на черное, без всяких украшений, кроме белой шемизетки, платье, сохранившееся у нее со Страстной недели, Мария сказала Шарлотте о своем срочном отъезде, не уточняя детали, сообщив лишь, что едет в Лондон. Шарлотте хватило такта не пытаться узнать большего. К тому времени она достаточно хорошо знала свою мать, чтобы угадать многое по выражению ее лица. Она помогла матери обуться в мягкие сапожки, подала плотный плащ с подбитым мехом капюшоном: стоял январь, снега хотя и не было, но холод был нешуточный. Только в самый последний миг Шарлотта вдруг обняла герцогиню со смутившей Марию горячностью.
– Берегите себя, и да хранит вас Господь, матушка!
Мария молча сжала дочь в объятиях, ничего не ответив. Во дворе она увидела Хиггинса, который беседовал с Пераном. Тот тоже был одет во все дорожное, рядом перебирали ногами три лошади. Мария только хотела отчитать Перана, но бретонец не дал сказать ей и слова:
– Я не позволю вам ехать без меня. По ту сторону моря очень опасно.
Хиггинс все подготовил добросовестно, в Остенде их поджидало небольшое, но крепкое судно с тремя моряками на борту. Невзирая на непогоду, добрались удивительно быстро: море было спокойным, и ветер дул в нужную сторону. Несколько часов спустя Мария вновь ступила на английскую землю неподалеку от Рочестера, откуда она бежала от приехавшего за ней мужа. Приходилось заботиться об осторожности: кругом было полно круглоголовых, прозванных так из-за короткой стрижки, следивших по заданию новых хозяев за окрестностями. Но Хиггинс, похоже, имел здесь своих людей, так что по пути в Лондон их преследовал один лишь холод.
В столицу добрались с наступлением ночи, и Мария с трудом узнавала город. Набережные порта еще хранили некоторое оживление, но здесь же можно было увидеть и солдат в касках, с мушкетами на плечах. Улицы, еще недавно шумные и оживленные, были тихи и пустынны, таверны закрыты.
