На плато, у замка Пикиньи, поручик Дьёдонне велел своим конникам стать вокруг и обратился к ним с речью… Он, разумеется, не сказал своим егерям того, что ему доверительно сообщил Симоно, — это их не касалось. Важно было только, чтобы они не стали слепыми исполнителями непонятного им приказа. Особо обратился он к отборной десятке, вооружённой пиками, — уланы совсем ещё не знали его, и он хотел вызвать в них чувство ответственности и солидарности.
— Хорошо поняли? Приказ таков: войти в соприкосновение, показаться… Пусть думают, что вся императорская кавалерия уже догнала их войско и вот-вот вступит в бой. Но нам с вами атаковать запрещено, сказано, и боя не принимать. Показатьсяи повернуть обратно. Но, отойдя, мы должны будем неотступно следовать за ними на недалёком расстоянии, как будто хотим понаблюдать за продвижением королевских войск и за бегством их в случае окружения… Словом, возбудить у этих беглецов чувство грозящей им опасности… но не позволять себе несвоевременных действий, ждать приказов… Понятно, а? Не стрелять! Ни в коем случае!
И тут Робер Дьёдонне покраснел, заметив, что он заговорил совсем как полковник Симоно и совершенно так же, как тот, произнёс: «Понятно, а?»
Потом опять двинулись в путь по большой Амьенской дороге, до того выбитой, ухабистой, что она и не заслуживала названия дороги. Дождь полил сильнее, земля совсем размякла, лошади вязли в грязи. За Пикиньи пейзаж не изменился, и все так же слева был косогор, поросший деревьями, с шарами остролиста меж ветвей и с перепутанными старыми побегами плюща; но теперь река текла близко от дороги, с правой её стороны, между вереницами тополей, а болота шли по другому берегу рекитолько в этом и оказалась разница; немного дальше, где Сомма несколько отдалялась от дороги, пришлось ехать мимо изумительного, красивого места, поразившего даже поручика Дьёдонне, не любившего руин: здесь над высокими стройными деревьями громоздились остатки больших зданий, похожих не то на дворцы, не то на крестьянские фермы, нечто вроде маленького городка, обращённого в груды развалин. Крестьянин, гнавший овец с длинной грязной шерстью, падавшей им на глаза, — целую отару овец, вокруг которой бегали два косматых пса, — сообщил подпоручику егерей в ответ на его расспросы, что перед ними Легар, нисколько не удовлетворив таким объяснением любопытство своего собеседника. Давно уже стоят эти развалины. Говорят, тут жили монахи-да, какие-то монахи. Аббатство, кажется. Робера Дьёдонне отнюдь не интересовали монахи, его занимал только строй его колонны. По трое в ряд. Во всю ширину дороги. Так кто же тут жил? Бернардинцы? Ну что ж, крепкие стены были у этих бернардинцев, а теперь остались от них одни призраки.
— Как бернардинцы одевались? — спросил у Дьёдонне подпоручик.
— Нашёл у кого спросить. Да откуда ж мне знать?
— А вы верите в призраки, господин поручик?
Робер от души рассмеялся. Ах, дождь проклятый, черт бы его драл-передрал! Так и хлещет, так и хлещет.
В Круа проехали мимо бывшего замка тех самых герцогов, которые проживали теперь в окрестностях Лилля в прекрасном дворце и были одними из основателей Анзенской рудничной компании, старое же их обиталище находилось даже в более плачевном состоянии, чем аббатство бернардинцев. От него, можно сказать, осталось лишь воспоминание. Революция довершила работу веков во всех этих деревнях, где со времён Жакерии крестьяне время от времени жгли замки своих сеньоров. В Анже, в Конде-Фоли и следа не осталось от господских замков тех времён, когда этот край был чужой землёю-владением Священной Римской империи, принадлежавшим королю Венгрии. Холмы здесь постепенно отступали влево, шире становилась долина с её озёрами и болотами, реже росли деревья, терялась из виду река, протекавшая тут в полулье от дороги.
Было уже половина третьего, когда отряд достиг Лонпре.
Оттуда тоже шёл просёлок на Эрен. И таким образом дорога на Кале, по которой двигалась королевская гвардия, была от Лонпре меньше чем в двух лье. «Странно! — подумал Робер Дьёдонне. — Полковник говорил о развилке дорог в Пикиньи, а об этой и не упомянул». Осторожности ради он решил оставить здесь двух солдат, приказав им немедленно известить его, если на Эренской дороге покажутся воинские части. Ведь от Лонпре до Пон-Реми меньше полутора лье. Отряд двинулся дальше, все в том же построении-по трое в ряд, уланы с пиками впереди. Снова над дорогой навис лесистый склон косогора. Ехали озёрным краем.
Сомма текла где-то далеко. Дьёдонне замечтался. Этот человек положительного ума был мечтателем. Он вспоминал прошлое, жизнь в Руане, отца, Теодора и своих приятелей. Удивительно: последние дни все приводило ему на память Теодора и ту картину, для которой Дьёдонне позировал ему. Досадно только, что торс и ноги художник писал с другой натуры-с того надменного аристократа… Дьёдонне не мог стерпеть, что этот виконт так нагло говорил о народе. Они тогда крепко схватились.
Поворот дороги, и вдруг перед егерями, меньше чем в двухстах метрах, — вереница всадников в высоких меховых шапках. Стой! Остановились передние, с пиками, а за ними, по переданному приказу, стал стягиваться весь отряд. И словно по той же команде, словно в игре, остановились встречные-у перекрёстка, от которого вниз, через болото, идёт дорога к Сомме, мимо сгрудившихся вдали домиков; но эти всадники в меховых шапках-человек двенадцать-спешно выстраиваются длинной шеренгой на просёлке, пересекающем Абвильский тракт, остальные группируются позади, а один выезжает вперёд и в одиночку движется по тракту. Что это значит? Прямо битва при Фонтенуа, честное слово! Дав лошади шенкеля, Дьёдонне едет ему навстречу. В конце концов, ведь не пруссаки же они! Всадник приближается, и поручик Робер Дьёдонне, командир 2-й роты 3-го эскадрона 1-го императорского егерского полка, вдруг видит перед собою того самого человека, о котором он только что думал, того самого, с которым он так горячо спорил в комнате за лавкой на Больших бульварах, где Теодор Жерико писал свою картину в 1812 году, — да, перед ним оказался Марк-Антуан, виконт д'0биньи, поручик гренадеров Ларошжаклена, и этот д'0биньи, салютуя саблей, кричит звучным голосом:
— Господа, да здравствует король!
И тут вдруг грянул выстрел-в ответ на возглас: «Да здравствует император!» Гренадеры ещё ни разу не встречались лицом к лицу с теми, кого они называли изменниками. Перед ними были кавалеристы, которые всего три дня назад, на смотру, проходившем на площади Людовика XV, ещё носили пышное наименование «королевские егеря», и, понятно, гренадеры были начеку, держали палец на взведённом курке пистолета. Услышав дерзкий клич егерей, один из гренадеров, совсем ещё зелёный юнец, только три месяца находившийся в армии, не удержался и нажал курок… Пуля никого не задела, и чуть заметное движение, пробежавшее по рядам егерей, говорило лишь о крепкой закалке, полученной за десять-двадцать лет, проведённых в постоянных сражениях, о глубоко укоренившейся дисциплине. Но поручик д'0биньи, возмущённый и оскорблённый в своих понятиях о честности, круто повернулся в седле, желая посмотреть, кто посмел выстрелить. И вдруг его лошадь с громким ржанием взвилась на дыбы, потом бешено завертелась, заскакала по дороге в дикой пляске и, воспользовавшись случаем вернуть себе свободу, перемахнула через придорожную канаву и помчалась по лугам; всадник, потеряв равновесие из-за той неудобной позы, в которой его захватила нежданная скачка, выпустил из рук поводья; седло, вероятно плохо подтянутое, съехало набок; напрасно д'0биньи пытался выпрямиться, напрягая всю силу своих атлетических ног: он сползал все ниже, но не бросал сабли-видно было, как она поблёскивает над травою.
Эту картину наблюдали издали Элуа Карон и его сын. Они застыли на краю торфяника и, повернувшись, молча смотрели на фантастическую скачку вороного и на тщетные усилия всадника, пытавшегося удержаться в седле, меж тем как разъярённый конь, чёрный дьявол, уже забрался в камыши и, фыркая, мчался по берегу озера, так что всаднику в конце концов грозила только опасность выкупаться в холодной воде. Но Дьёдонне безотчётно бросился вдогонку за разъярённым жеребцом, а следом за ним поскакали два гренадера-последние из цепи, растянувшейся на просёлке, который шёл от Катле к правому берегу реки; конь рванулся вперёд, у всадника одна нога болталась в воздухе, другую он не мог вытащить из стремени и она была согнута в колене под брюхом лошади, а вороной скакал в низине по узкой полосе берега, потом с бешеной скоростью понёсся к рощице серебристых тополей, и видно было, как Марк-Антуан раз десять стукнулся головой и плечами о стволы деревьев, как его бросает от одного тополя к другому, как швыряет из стороны в сторону его крупное тело; вдруг оно задёргалось, раздался дикий крик боли, из руки всадника выпала сабля, которую он неведомо как и почему сжимал в кулаке, и обмякшее, точно тряпка, бесчувственное тело поволочилось уже по земле за весело скачущим конём, звонким ржанием провозглашавшим свою победу.
