В сознании идеологов буржуазии, какими были дантонисты, — людей, воспитанных на экономических идеях Просвещения, — максимум лишь ликвидировал стимул для производительной деятельности, побуждал собственников прятать продовольствие и другие товары, одним словом, был способен привести только к «равенству нищеты», усилению голода и лишений. Об этом прямо заявлял Камиль Демулен в своей газете «Старый кордельер», об этом писали и другие органы печати, сочувствовавшие дантонистам. Так же рассуждали и в роялистских кругах, надеясь на то, что максимум будет способствовать крушению Республики. Таким образом, обвинение Шабо было вполне правдоподобно, что, конечно, отнюдь не значит, что оно соответствовало истине. Куда более важным является вопрос: не был ли заговор целью диффамации Конвента, которую Шабо приписывал Эберу и барону Батцу, не явился ли он изобретением этого депутата-дантониста, отчаянным средством заставить замолчать нападавшего на него «Отца Дюшена»? С этим тесно связан другой вопрос — в какой мере был реальностью политический заговор Батца, а в какой это были лишь закулисные маневры крупного финансового воротилы, интересам которого могло грозить намечавшееся законодательство? И даже если он имел место, это еще не значит, что все лица, так или иначе причастные к заговору, разделяли или даже были осведомлены о его конечных целях[478].
Чем же руководствовались комитеты, принимая решение об аресте Шабо и других депутатов, заговорщики из числа членов комитетов, если таковые имелись и принимали участие в решении судьбы Шабо, и, наконец, служащие Комитета общественной безопасности — непосредственные исполнители его приказов? Комитеты, как мы знаем, поторопились произвести аресты, чтобы не дать Шабо возможности выступить в Конвенте со своими разоблачениями (иначе говоря, с обвинением Эбера и ряда других лиц). Это могло объясняться стремлением сохранить хотя бы внешнее единство Горы. Защищая Эбера, комитеты руководствовались, как они считали, интересами Революции. Но вместе с тем намерение пройти мимо обвинения, брошенного влиятельному деятелю, в то время как людей по куда менее определенному подозрению бросали в тюрьмы и посылали на эшафот, вряд ли было тактикой, в пользу которой можно найти достаточно благовидные предлоги. Возникает вопрос: не пошли ли здесь комитеты на поводу у тех лиц, которые были кровно заинтересованы в том, чтобы отвергнуть разоблачения Шабо, поскольку сами находились в связи с заговорщиками? И еще вопрос — хотели ли комитеты ареста тех участников заговора, которые должны были собраться у Шабо, иными словами — было ли распоряжение арестовать Шабо утром, а не вечером 17 ноября результатом чьей-то оплошности, либо эта оплошность была осуществлением хорошо продуманного плана?
Во всяком случае, уклонившись по какой-то причине от раскрытия политического заговора, комитеты вместе с тем решили довести до конца расследование несравнимо менее важного дела Ост-Индской компании. Трудно не усмотреть в таком решении желание окончательно скомпрометировать и вывести из игры Шабо — главного обвинителя Эбера и других лиц, которые могли подтвердить показания бывшего капуцина. Между прочим, отметим, что позднее не удалось найти бумаг Шабо. О них вспомнили лишь в апреле 1794 г. Полицейские чиновники Нис и Лапорт, допустившие это похищение, были немедленно арестованы, но все бумаги Шабо бесследно исчезли. Именно это и вызвало гнев Жаго и Вадье, настоявших на проведении расследования пропажи. Выяснилось, что комиссаров сопровождало какое-то третье лицо, фамилия и местопребывание которого остались неизвестными. В комитете, по всей видимости, решили, что третий неизвестный был самим Батцем (некоторые историки считают, что Батца сопровождали его сообщники, снабженные фальшивыми документами на имя Лапорта и Ниса). Расследование, которое приказал провести Комитет общественной безопасности, как всегда, когда это касалось Батца, не привело к каким-либо результатам.
Одновременно с приказом об аресте Шабо от 17 ноября (27 брюмера) Комитет общественной безопасности решил провести следствие по поводу ставшей ему известной фальсификации декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Об этом, и только об этом, Амар поставил в известность Конвент, одобривший ранее произведенные аресты депутатов. В тот же день Фабр представил Амару объяснительную записку, в которой рассказывал, как он в начале октября отредактировал текст декрета, представленный ему Шабо, и подписал его, как Шабо позднее показал ему заново переписанный текст, в котором будто бы учитывались сделанные им исправления и который он, Фабр, подписал, не читая. В этот момент никто не ставил под сомнение честность Фабра и правомерность его действий.
В день ареста Шабо Робеспьер выступил в Конвенте с докладом о политическом положении Республики. В общей форме в нем осуждались «жестокая умеренность» и «систематические преувеличения лжепатриотов», которые «насильно толкают повозку революции на гибельный путь» и которых оплачивают за это за границей. Через несколько дней, 1 фримера (21 ноября), Робеспьер в Якобинском клубе резко осудил атеизм, имея в виду руководителей Клуба кордельеров. Вместе с тем Робеспьер явно щадил Эбера. С какой целью? Вероятно, прежде всего он еще надеялся сохранить не только честь, но и единство Горы. А возможно, не имея безусловных доказательств вины Эбера, Робеспьер вместе с тем учитывал, что издатель «Отца Дюшена», зная о выдвинутых против него обвинениях, будет слабо отстаивать свои позиции. Как бы то ни было, Робеспьер ни словом не упомянул об обвинениях, выдвинутых Шабо, напротив, он напал на Дантона и обрушился на не названных по имени интриганов, которые стремятся с помощью клеветы посеять разногласия среди патриотов.
Неподкупный критиковал требование дехристианизации, бесполезных казней (оставшихся депутатов-жирондистов, сестры короля — Елизаветы), но вместе с тем защищал персонально некоторых лиц, выдвигавших эти требования, в том числе главу Коммуны Шометта и Моморо, ограничиваясь лишь обвинениями против Проли, Дюбисона, Перейра, указанных ему Фабром еще 12 октября и с тех пор арестованных как агентов заграницы. Эбер косвенно также был поставлен под защиту. Он даже на заседании 1 фримера благодарил Робеспьера за заступничество против клеветы. Вместе с тем, резко изменив свою прежнюю отрицательную позицию в отношении Дантона, Эбер призвал его «прийти и объясниться по-братски в Якобинском клубе». Расчет Эбера, видимо, состоял в том, чтобы заполучить влиятельного союзника, который мог бы выступить в Конвенте в его защиту, против возможных обвинений со стороны комитетов. Опираясь на помощь Коммуны, эбертистских газет и поддержку Дантона, можно было выдержать любой натиск. Эбер рискнул даже на этом заседании открыто обрушиться на Шабо, поскольку аудитория ничего не знала об обвинениях, выдвинутых «коварным монахом». Однако до начала января 1794 г., оставив из осторожности тему дехристианизации и не упоминая Шабо, Эбер сосредоточил гнев «Отца Дюшена» на дантонистах Демулене, Фелиппо, а также Фабре.
Интересно отметить, что из второго бюллетеня д’Антрега, датированного 11 ноября и, следовательно, базирующегося на информации, отправленной из Парижа не ранее начала ноября, когда еще не разразился скандал с делом о ликвидации Ост-Индской компании, явствует, что роялистскому подполью было уже кое-что известно о том, что в победившей партии явно наметилась трещина в отношениях между группировкой во главе с Робеспьером, которая преобладает в Комитете общественного спасения, и другим комитетом, наблюдавшим за роялистами (речь идет о Комитете общественной безопасности). И далее следуют очень любопытные слова: «Они (руководители роялистского подполья. — Е. Ч.) с помощью своих агентов побуждают этот комитет к захвату власти и облегчают ему получение для этого средств, но не для достижения успеха, а для создания новой фракции в Конвенте. Базир и Шабо состоят в этом комитете. Ход событий уже достиг крайней точки после 8 ноября, что должно произвести шок в Конвенте».
