… Допрашивал Бюрланде один из руководителей полиции Коммуны — Фруадюр. Арестованный поспешил сообщить, что знал о попытке Батца организовать бегство королевы, что барон — агент иностранных держав. Бюрланде не подозревал, что дает показания одному из важных агентов Батца. Пытаясь спасти себя, Бюрланде продолжал в тюрьме Ля-Форс свои интриги. Он связался с находившимися в заключении некоторыми обвиняемыми по «делу Ост-Индской компании» — Эспаньяком, генералом Вестерманом, а также с полицейским Озаном и др. К тому же Бюрланде много знал, неоднократно встречался с бароном. Этого было более чем достаточно, чтобы в июне 1794 г. отправить его на гильотину. Кстати, Фруадюра ждала та же участь, что и некоторых других агентов Батца в муниципальной полиции.
Еще один пример — Станислав Майяр, одни из эбертистов, выполнявших функции полицейских Коммуны. Участник штурма Бастилии, Майяр, по прозвищу Крепкий кулак, «отличился» во время самосуда над заключенными в тюрьме в сентябре 1792 г. Став одним из руководителей секции Сите, он в октябре 1793 г. был арестован в период развернувшейся кампании дантонистов против эбертистов. В ноябре Майяр был освобожден за отсутствием улик, но снова арестован в декабре по решению Конвента. Клуб кордельеров остался равнодушным к судьбе Майяра[504]. Стоит, однако, вернуться на несколько месяцев назад, когда Майяр во главе деклассированных люмпенов выполнял задания секции по аресту подозрительных лиц. Не менее подозрительным был и он сам. Если верить мемуарам Батца, в сентябре 1793 г. Майяр предложил ему свои услуги, добавив при этом, что позднее барону придется дороже платить за спасение жизни. Батц, по его словам, не счел нужным принять предложение[505]. После этого 30 сентября Майяр, действуя по приказу, пытался задержать барона. Произвести арест Майяр поручил своему подручному — полицейскому инспектору Сильвиану «Пафосу (возможно, подкупленному Батцем) и Николя Верну, комиссару комитета секции Лепелетье. В сопровождении полицейского отряда Лафос и Верн обыскали дома, где мог, по их сведениям, скрываться Батц, но упустили его, арестовав Русселя и Мари Гранмезон. (В феврале 1794 г. Майяра освободили, но в апреле того же года он умер от чахотки.)
История с Майяром показывает, что, даже когда представителями полицейских властей предпринимались попытки — из каких бы то ни было побуждений — арестовать Батца, нм мешали их же собственные подчиненные. Дело в том, что, установив тесные контакты с влиятельными чиновниками муниципальной полиции (выше были названы лишь наиболее важные из них), барон завязал знакомства и с рядовыми полицейскими чинами, в том числе со шпионами типа Пупара и Армана, сыгравшего потом немаловажную роль в судьбе «заговора Батца». Что же касается Русселя, арестованного по приказу Майяра, то на допросе секретарь барона отрицал какие-либо связи с заговорщиками. Его отпустили, правда, под надзор двух жандармов, которых он, подкупив, весьма скоро превратил в своих сообщников.
Видимо, особо полезным «другом» Батца в Комитете общественной безопасности был угрюмый и сварливый адвокат Сенар, служивший секретарем этого комитета и редактором его протоколов. Не ужившись со своим начальством, он покидает этот пост. Сенар оставил очень нелицеприятные — и часто необъективные — характеристики Бадье, Амара и других руководителей комитета. Арестованный после 9 термидора как сторонник Робеспьера, Сенар впоследствии написал воспоминания о революционных годах — «Великая история великих преступлений»[506]. 11 ноября 1795 г. Сенар попросил одного знакомого передать Батцу отрывки из своих воспоминаний (барон и сам тогда собирался писать мемуары), добавив: «Если мне не посчастливится увидеть барона, хотелось бы уведомить его, что тот, кто ему столь многим обязан, не является неблагодарным»[507]. Поскольку после 9 термидора Сенар сидел в тюрьме, он, вероятно, был «обязан» Батцу за что-то имевшее место до переворота.
Американский историк М. Миниджерод считает, что Жан Батц «подкупом проложил себе дорогу в самое сердце государственной полиции, в сферу ее контролирующего органа — самого Комитета общественной безопасности, всучив взятки некоторым его членам и набив карманы его секретаря Сенара — одного из тех людей-флюгеров, которые держат нос по ветру»[508]. «Фантастично, насколько спутанными оказывались все нити, когда в комитете обсуждался вопрос о внушающем страх Батце, — замечает далее Миниджерод. — Это должно было стоить Жану кучу денег. Например, смешно смотреть, как Амар задерживает свой доклад о «деле» Шабо, и, наконец, когда он представил его Конвенту, то постарался изо всех сил обойти те разделы, которые касались Батца и Бенуа. В результате по требованию Робеспьера доклад должны были переписать. А когда этот доклад был напечатан, он содержал столько типографских ошибок, что имя Бенуа стало читаться как Бенуат, а Батц как Бес.
И все же утверждение, будто тот или иной политический деятель был связан с теми или иными членами шпионского центра, нуждается в уточнении. Иногда такие связи могут говорить о каких-то политических контактах, об участии в различных финансовых махинациях с банкирами, поставщиками в армию и другими дельцами, часть которых подозревалась в том, что они являлись иностранными агентами. Но такие контакты могли и не иметь политической окраски или как максимум свидетельствовать о желании того или иного дельца, даже не уличенного еще в противозаконных деяниях, заранее заручиться дружбой влиятельных политиков, повода прибегнуть к покровительству которых так и не представилось. Некоторые из знакомых барона могли искренне считать его «негоциантом», чья лояльность Республике не раз официально удостоверялась властями и тем самым не подлежала сомнению. Вместе с тем нужно учесть, что важные участники событий, например Бийо-Варенн, Амар, Бадье, прожили долгую жизнь после 9 термидора, но, насколько известно, ни один из них не дал объяснений некоторым непонятным действиям правительственных комитетов весной 1794 г.
Достаточно просмотреть комплект официального правительственного органа — газеты «Монитёр» с октября 1793 по июль 1794 г. включительно (т. е. до переворота 9 термидора), чтобы понять, какое место в сознании современников занимал «заговор Батца». Широкие масштабы этого заговора стали несомненными для Робеспьера после ознакомления с доносом Шабо и особенно после получения более подробной информации от Фабра д’Эглантина. Из заметки, сделанной Неподкупным в записной книжке, следует, что он считал заговор грозной опасностью для Республики. Робеспьер записал: «Во главе этого заговора стоит барон де Батц»[509]. Тем не менее Э. Лакост утверждал, будто комитеты ничего не зиали о Батце до начала апреля 1794 г. Это неправда, учитывая, что о роли Батца Шабо говорил и писал начиная с середины ноября 1793 г. Как бы то ни было, в апреле, по крайней мере формально, были приняты меры к поимке Батца. Однако, как мы увидим, когда агенты Батца предстали перед судом, общественный обвинитель Фукье-Тенвиль на основе закона от 22 прериаля легко сумел лишить их возможности сделать какие-либо разоблачения, неугодные властям.
Вскоре после 9 термидора барон издал брошюру с вызывающим названием «Заговор Батца, или День шестидесяти». Она была напечатана небольшим тиражом и уже в 1816 г. представляла библиографическую редкость. Даже сам Батц не смог раздобыть и перечитать свое сочинение. (К началу XX в. было известно о двух экземплярах «Заговора…».) В этих мемуарах Батц изображает себя мирным обывателем, проведшим весь период якобинского правления «в состоянии почти тупой пассивности». Он уже предполагал бежать из Парижа, однако этому помешал арест друзей, которых он не мог оставить в беде, но и не осмелился спасать, даже с риском для жизни. Батц, по его словам, скрывался в доме одного из не названных им знакомых. «И в то же самое время, — продолжал он, — убийцы представляли меня в виде нового Протея, принимавшего различные обличья, ускользавшего от надзора властей, проявлявшего самую изумительную активность… Я никак не мог представить себя имеющим такое важное значение, что от моей персоны зависели судьбы Французской Республики». «Я утверждаю, — писал далее Батц, — что не принимал никакого участия ни в одном из событий, ни в одном из тех заговоров, вину за организацию и результаты которых возлагали на меня. Пойду дальше. Я утверждаю для сведения всех тех, кто незнаком со мной, что для меня было бы невозможным быть гражданином Республики, втайне злоумышляя против нее. Искать помощи и покровительства ее законов и использовать их против Республики показалось бы мне низким и трусливым. Я утверждаю, что, находясь во Франции, я не поддерживал никакой переписки, не имел никаких, ни прямых, ни косвенных, связей с королями, князьями, генералами и министрами, главным агентом которых пытались представить меня комитеты, ни даже с кем-либо из иностранцев и эмигрантов…»
