Однако не исключено, что члены Клуба кордельеров первоначально подумывали о назначении на роль «Великого судьи» Дантона (еще недавно выступавшего в защиту Ронсена и Венсана) и даже Робеспьера и лишь позднее, отвергнув их кандидатуры, остановились на кандидатуре Паша. Обращает на себя внимание донесение «Парижского агентства» д’Антрегу, датированное еще 10 марта, в котором говорится о союзе между Дантоном и Эбером, что особенно интересно, учитывая яростные нападки дантониста К. Демулена на автора «Пер Дюшена»[565]. Бодо подозревал, что Эбер в обмен на обещание освобождения мог показать на Дантона как на возможного претендента на роль «Великого судьи». Ж. Мишле не ошибался, предполагая, что кто-то подтолкнул Эбера к такому признанию, которое окончательно привело Робеспьера к решению об устранении Дантона. А. Луиго полагает, что этим «кто-то» мог быть Бийо-Варенн. Подозревая его в связях с Батцем (впрочем, бездоказательно), Луиго считает, что тем самым можно раскрыть механизм осуществления плана, задуманного бароном[566].
Обвинения, которые выдвигались властями против арестованных эбертистов и без инкриминирования связи с Батцем, явно были направлены на то, чтобы запятнать их честь как революционеров. Им приписывали планы реставрации монархии. Приговор по делу эбертистов гласил, что обвиняемые стремились «к разгрому национального представительства путем убийства его членов и патриотов, уничтожению республиканского правительства, намеревались растоптать суверенитет народа и навязать тирана государству».
4 жерминаля II года (24 марта) были казнены Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо, командир эскадрона Мазюэль, Декомб из продовольственной комиссии, Клоотс, Кок, Проли, Дефье, Перейра, Дюбисон и другие. Эбер, казалось, находился без сознания, когда его втащили на эшафот. Палач на потеху толпе помедлил еще несколько бесконечно долгих секунд, прежде чем привел в действие пружину, опускающую сверху нож гильотины…
А. Оливье приходил к следующему выводу: «По-видимому, клан эбертистов, которые изображали себя крайне левыми республиканцами, особо озабоченными участью простого народа, действовал если не по приказу, то по меньшей мере при соучастии роялистов и иностранных держав»[567]. Но этот вывод основан на большом доверии к депешам «Парижского агентства». По мнению Ж. Годшо, сведения, которые агентство сообщало д’Антрегу осенью 1793 — весной и летом 1794 г., представляли собой фантазии, уличные сплетни и переиначивание материалов, взятых из газет. Так, например, материалы о связях Эбера, Шометта и Паша с роялистами и англичанами представляли собой пересказ того, что писала пресса после процесса лидеров Клуба кордельеров[568].
Надо принять во внимание и то, что отношения между различными членами агентства были отнюдь не безоблачными. Так, тщеславный и трусоватый Бротье, кажется, вообще завидовал Леметру и, ненавидя его, досадовал, что приходится действовать под его началом. В ноябре 1795 г., когда после недавнего роялистского восстания вновь арестованный Леметр был судим и отправлен на гильотину, представший одновременно с ним перед военным трибуналом Бротье, напротив, был признан невиновным. Такая разница в наказании тем более удивительна, что трибунал не имел ясного представления о масштабах деятельности Леметра, считая его сравнительно незначительным роялистским агентом. В то же время имя Бротье фигурировало во всех захваченных разведывательных депешах. Вероятно, он мог только путем выдачи своих сообщников добиться оправдательного приговора.
Известие об аресте Эбера явно рисовалось за границей как победа умеренных. В Лондоне уже тогда если еще не влиятельная, то осведомленная газета «Таймс» под свежим впечатлением об аресте автора «Пер Дюшена» и его сторонников борьбу в течение предшествующих месяцев считала столкновением группировок Эбера и Робеспьера. Хотя Робеспьер был всемогущ в Конвенте, Эбер опирался на Коммуну, которая неизменно одерживала верх в прежних столкновениях. Эбер, которому изменила осторожность, прямо атаковал Робеспьера с явным намерением «заставить Конвеит судить Шабо, Базира и некоторых других депутатов, обвиняемых в получении денег от иностранных держав для организации заговора. Напротив, Робеспьер, ставший умеренным, стремился отсрочить суд над своими старыми друзьями»[569] и т. д.
Нужно четко уяснить, что вопрос о тайных роялистских связях еще далеко не исчерпывает характера санкюлотского движения весной 1794 г. А. Матьез писал, что недостаток продовольствия был лишь предлогом для Эбера, который хотел использовать голод с целью захвата власти. А. Собуль подчеркивал, что группа Эбера требовала ужесточения политики регламентации и таксации[570]. Это, однако, не исключает того, что такие требования руководителей Клуба кордельеров служили только средством для завоевания власти. Эбера, даже если признать его печатные высказывания за точное выражение подлинных взглядов, никак нельзя отнести к эгалитаристам. Весной 1794 г. он подчеркивал, что равенство нужно понимать как равенство перед законом, перед судом, в отношении обложения налогами. Что же касается имущественного равенства, то, если, например, Францию поделить на равные части, каждый получит не более 40 экю ренты; это сделает несчастными массу людей и никого счастливым. Справедливо, когда тот, кто лучше работает, кто более талантлив, тот и больше зарабатывает.
Здесь не проглядывает даже тот умеренный эгалитаризм, который был характерен для Робеспьера и его сторонников. С другой стороны, настораживает отсутствие во время мартовского выступления требований социально-экономического характера, хотя они, правда спорадически, фигурировали в предшествовавшей агитации эбертистов. Это показывает, насколько требования, популярные среди санкюлотов, противоречили устоявшейся системе взглядов буржуазных революционеров, даже тех, кто делал ставку на использование недовольства масс в борьбе внутри якобинского блока.
Вместе с тем для исторической репутации Неподкупного и всей робеспьеристской партии не является безразличным, кого они отправили на гильотину во второй половине марта и первой половине апреля 1794 г. — недавних соратников по борьбе, разошедшихся с ними по предлагаемым решениям ряда важных текущих политических вопросов или просто претендовавших на власть, не желавших признавать преобладания группы Робеспьера. Насколько это внутреннее убеждение Робеспьера, Сен-Жюста и их соратников соответствовало действительности, т. е. карали ли они в лице Дантона и Эбера предателей, связанных с роялистским подпольем и иностранными разведками? Важно задать вопрос: верили ли сами судьи и присяжные в обвинения, выдвигавшиеся против вчера еще признанных лидеров Горы? Ведь при всех манипуляциях Фукье-Тенвиля при создании пресловутой «амальгамы» — искусственного объединения в рамках одного процесса лидеров побежденных группировок и преступников разного рода — Трибунал не прибегал, кажется, к организации самооговоров, к вымоганию показаний. Да и сама практика Трибунала была такова, что подобные мнимые признания неизбежно вели только к смертному приговору.
Процессы в Революционном трибунале характерны как раз стремлением обвиняемых использовать любые возможности для защиты, отрицая возводимые на них обвинения. Ведь в главных процессах того времени обвиняемые были не сломленными, покорными жертвами, а в своем большинстве людьми, которые стремились до конца защищать себя, а нередко и свою политическую линию. Надо различать, что реально знали члены Комитетов, что считали целесообразным предавать гласности, что только подозревали, но что могло соответствовать или не соответствовать действительности и, наконец, что они более или менее старательно пытались лишь приписать своим противникам.
