Началось вторичное правление Наполеона — знаменитые Сто дней, закончившиеся поражением в битве при Ватерлоо и вторичным отречением от престола. В этом сражении Ней проявил свою обычную неустрашимость, под ним было убито пять лошадей, когда он тщетно пытался повернуть ход событий в пользу наполеоновской армии.
Возвратившиеся в Париж Бурбоны и окружавшие трон роялисты мечтали о мести, которая устрашила бы страну и укрепила непрочный трон Людовика XVIII. Правда, Конвенций от 3 июля 1815 г. о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантирующую амнистию всем сражавшимся в рядах армии императора. Но из этой амнистии задним числом Бурбоны решили сделать изъятия. Вторая Реставрация сопровождалась военными судами и смертными приговорами в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору»[679]. Это было исполнение королевского ордонанса от 24 июля. Вместе с тем процессы в военных трибуналах происходили в условиях внесудебного белого террора, который захлестнул страну.
Наиболее известной жертвой роялистов стал Ней, который, по их мнению, в марте 1815 г. изменил своему долгу и королю. Осуждение Нея должно было послужить уроком для других. 3 августа Ней был арестован. На суде он не без основания сравнил свой процесс с судом над генералом Моро при Наполеоне[680]. 6 декабря палата пэров большинством голосов признала Нея виновным и приговорила его к смерти. Попытка добиться королевского помилования не увенчалась успехом. Маршал был расстрелян утром 7 декабря. Казнь Нея нанесла режиму Реставрации непоправимый моральный ущерб.
Впоследствии получила хождение версия о спасении Нея. за которого выдавал себя в США некий Питер Стюарт Ней. Утверждали, будто казнь была лишь инсценировкой и маршалу дали возможность тайно уехать за океан[681].
Что же касается Жозефа Фуше, который после своей вторичной отставки снова был призван в период Ста дней на пост министра полиции, то он с немалым искусством воспользовался в своих интересах доверенной ему властью. Как бы для контраста с обычными методами наполеоновского правления, к которым император сразу же решил вернуться, Фуше уже в конце марта 1815 г. разослал циркуляр всем префектам, рекомендуя им «не распространять опеку за пределы того, что требуется для обеспечения общественной и личной безопасности… Нужно отказаться от ошибок агрессивной полиции (курсив оригинала. — Е. Ч.), которая… угрожает, не обеспечивая безопасности. Следует ограничиться рамками либеральной и позитивной полиции, такого полицейского наблюдения… которое стоит на страже блага народа, трудолюбия и спокойствия всех»[682]. Очередной раз изменивший Наполеону, накануне и после Ватерлоо, и временно оставленный на посту министра вернувшимся Людовиком XVIII, Фуше не избежал травли со стороны роялистов. Они злобно нападали на «попа-расстригу», «цареубийцу», «приспешника тирана», преследовавшего их в годы империи. Они не учитывали только того, что Фуше-то было отлично известно, кто из них, в том числе и те, кто окружал Людовика XVIII в годы эмиграции в Хартуэлле, в Англии, находился на жалованье наполеоновского министерства полиции.
— Увы, герцог, — заметил как-то Фуше, обращаясь к одному из них, — я вижу, что более уже не являюсь вашим другом. К счастью, мы живем теперь в лучшее, чем прежде, время, и полиции не нужно платить высокопоставленным лицам за наблюдение за королем в Хартуэлле[683].
Впрочем, сам король оказался осведомленным обо всем этом благодаря барону Паскье. В начале Реставрации Паскье, удостоенный тайной аудиенции, передал Людовику XVIII великолепно переплетенный том, содержащий списки всех сотрудников полиции с 1790 г., включая и тайных агентов из числа роялистов. Паскье добавил, что он уничтожил все копии и находящийся в руках короля экземпляр является единственным сохранившимся[684].
После вторичной реставрации Бурбонов помимо полиции Фуше и графа (потом герцога) Деказа, который был назначен префектом парижской полиции, чтобы следить за Фуше, имелся еще добрый десяток других полиций: полиция короля Людовика XVIII, полиция его брата, графа д’Артуа, полиция главных министров, военная полиция союзных держав, войска которых находились во Франции, личная полиция крупных сановников[685]. Такое нагромождение полиций в своей основе мало менялось и при последующих сменявших друг друга политических режимах в буржуазной Франции[686].
После 1815 г. Франция пережила еще несколько революционных кризисов. Буржуазный переворот, таким образом, был осуществлен в результате ряда революционных «волн», каждая из которых сметала какую-то часть старых порядков. Власть переходила в руки очередной фракции господствующих классов (поземельное дворянство, финансовая аристократия, промышленная буржуазия), стремившейся политически скомпрометировать в глазах народа своих предшественников. Этой цели и служили многие судебные процессы. Такой, например, характер носил процесс министров Карла X после июльской революции 1830 г., свергнувшей власть Бурбонов.
Нередкие утверждения о том, что в отличие от Франции Англия в XVIII и XIX вв. (до 1883 г.) вообще не знала политической полиции, оказываются несостоятельными при соприкосновении с фактами. Дело ведь не в названии. Лорды-лейтенанты графств и мировые судьи (магистраты) являлись надежными местными представителями министра внутренних дел. С их помощью осуществлялись все функции политической полиции, включая засылку шпионов и провокаторов в ряды рабочих организаций. В «беспокойных» районах расквартировывались воинские части, на командиров которых также возлагались полицейские обязанности, в том числе постоянное тайное наблюдение за настроениями «низших классов». Полицейские функции выполняло и почтовое ведомство (почтмейстеры посылали свои доклады прямо в министерство внутренних дел и по указанию из Лондона занимались перлюстрацией корреспонденции политически «неблагонадежных» лиц). После принятия фабричного закона 1833 г. такие обязанности возлагались на фабричных инспекторов и их помощников[687].
Меры, формально направленные на укрепление уголовной полиции, нередко прикрывали наделение ее все большими функциями политического характера. В этих условиях общественное недовольство действиями политической полиции выражалось в форме недовольства беспомощностью полиции в поимке преступников. Его отразил в ироническом замечании Пушкин, записавший в декабре 1833 г. в дневнике: «Полиция, видно, занимается политикой, а не ворами и мостовой»[688].
Полиция по-прежнему оказывалась неэффективной в борьбе с организованной преступностью даже в таких капиталистических странах, как Англия и Франция. А что уж было говорить о других государствах! Римские разбойники были известны по всей Европе. О них писал Стендаль в своих «Прогулках по Риму»[689], Дюма сделал их персонажами романа «Граф Монте-Кристо». Буржуазное общество с недоумением и тревогой обнаруживало, что само его развитие влечет за собой рост преступного мира и растущую неспособность полиции справиться с ним. Один из героев повести Бальзака «Феррагус, предводитель деворантов», в которой говорится о широко разветвленной организации преступников, утверждал, что «на свете нет ничего бездарнее полиции и власти бессильны в вопросах частной жизни. Ни полиция, ни власти не могут читать в глубине сердца. Казалось бы, разумно требовать от них, чтобы они расследовали причины какого-либо происшествия. Однако власти и полиция оказываются здесь совершенно беспомощны: им не хватает именно той личной заинтересованности, которая позволяет узнавать все, что бывает необходимо. Никакая человеческая сила не помешает убийце пустить в ход оружие или отраву и добраться до сердца владетельной особы или до желудка обывателя. Страсти изобретательнее всякой полиции»[690]. Образ полицейских высшего ранга часто встречается в романах и у Бальзака, легитимиста по своим политическим симпатиям, и у его младшего современника — Гюго, убежденного демократа. И, несмотря на полярность политических взглядов, симпатии и Бальзака, и Гюго оказываются не на стороне полиции.
