Тут же начался инструктаж. Он подействовал на меня так, как шпоры на скакуна. Значит, игра началась.
Рано утром я в сопровождении офицеров на машине отправился из Гжатска в Смоленск. По дороге один из офицеров снимал узкопленочной камерой заносы на дороге, изредка захватывая меня в поле зрения камеры. Все мосты и переезды охранялись вооруженными солдатами с пулеметами, иногда и зенитными орудиями.
Прибыв в Смоленск, мы остановились недалеко от концлагеря. Меня поместили в домик, стоящий в стороне, от основной территории лагеря. В нем жили предатели и специалисты, которых должны были отправить в Германию. Они стали расспрашивать, как я попал к ним. (Я понимал, что наблюдение за мной ведется неустанно.) Я ответил, как меня инструктировали немцы, что был в командировке и, когда немцы заняли город, не успел уехать. Некоторое время спустя меня отвели в барак на территории лагеря, где в «вошебойке» пропарили всю мою одежду. В бараке я видел, в каких ужасных условиях содержатся пленные. Больные находились прямо на полу. У двери лежал умирающий, и дверь на пружине ударяла его, когда кто-нибудь входил в барак.
Все пленные были страшно истощены, так как кормили их баландой. Конвоиры не скупились на удары прикладами. Заставляли всех слушать проповедь предателя-священника. В лагере всюду висели дощечки с надписями: «Пленный, тебе трудно, но в этом виновато твое правительство, которое не вошло в международную конвенцию Красного Креста».
Александр остро реагировал на любое проявление жестокости, хамства по отношению не только к людям, но и к животным. И всегда старался защитить от обидчика. Какого же напряжения стоило ему заставить себя не реагировать на окружающие его зверства. Слышать, как за стеной пытают советского летчика, и молчать, не имея права помочь товарищу. Видеть, как ведут в камеры душегубок босых детей и обнаженных женщин по снегу, подгоняемых ударами плетей, и молчать, не ударить, не убить.
Тяжелым нравственным испытанием было преодолевать в себе отвращение и ненависть к предателям, до жестокой боли выдерживать взгляды безмолвного проклятия военнопленных лагеря и холодное презрение офицеров немецкой армии к предателю Родины, трусу. Только не сорваться. Выдержать. Оградить себя щитом правды исполнения воинского долга перед Родиной. Эта психологическая борьба значительно труднее физической.
«И снова допрос в управлении лагеря. Офицерам абвера мне вновь пришлось повторить версию моего перехода. Они интересовались моей специальностью и знаниями в области радио и электротехники. Просили начертить схему моего передатчика.
В управлении лагерем соообщили, что скоро начнутся мои занятия с инструкторами, которые будут меня сопровождать во избежание неприятностей. Русский, одетый в гражданскую одежду, — специалист по советским документам — проверил мой паспорт и военный билет. Через несколько дней утром явились мои инструкторы Вилли и Юзеф. Я с ними направился к дому в центре города. Здесь в квартире старика-профессора мы приступили к занятиям. Изучали тайнопись, шифровку и радиодело.
Занимались целыми днями. Кормили нас обедом и выдавали бутылку немецкой водки. После занятий один из инструкторов отводил меня обратно в лагерь. . .
Во время занятий мне с большим трудом приходилось скрывать, что я умею работать на телеграфном ключе. Когда я, по мнению инструкторов, уже освоил радиопередатчик, мне доверили вести передачу и прием радиограмм в Центр и из Центра. Передачи из Центра подписывались «Капитан» (это была моя новая кличка).
В домик предателей часто заходил немецкий солдат, при появлении которого раздавалась команда «Встать!». Это был зондерфюрер Гисс, начальник лагеря, наместник фашистской партии. Он ко мне относился с симпатией, угощал сигаретами и справлялся о здоровье. Через солдат передавал консервы и сигареты. Я щедро делился этими подачками со своими инструкторами. Они стали откровеннее со мной, уважительнее относиться, видя такое внимание Гисса ко мне. Во время занятий даже оставляли на некоторое время одного, а вечерами играли со мной в карты.
Через несколько недель после окончания подготовки состоялась встреча с высшими представителями фашистской партии, на которой сообщили, что меня должны отправить в Москву, уточнили задачи и время моих передач, связи с «организацией» по подрывной работе в столице. Условились, что «курьеры», прибывающие в Москву, являться будут к отцу жены, а он будет уведомлять меня о их прибытии. Делалось это для того, чтобы не вызывать подозрения (отец был практикующим врачом).
На следующий день я в сопровождении лейтенанта и капитана прибыл в Минск. Оттуда меня должны были отправить самолетом, чтобы с парашютом высадить за линию фронта, а далее я должен добираться до Москвы.
В Минске меня определили на частную квартиру. Провели очередной инструктаж, вручили для «организации» пакет с деньгами, необходимые радиодетали и обещали за мной заехать. Прошло три дня, но никто не приезжал. Я стал беспокоиться, не случилось ли чего. Может быть, я совершил просчет или засекли мои передачи? Чувствовал, что за мной наблюдают.
Жильцы квартиры пытались со мной заговаривать. Им хотелось узнать мою реакцию на происходящие события. В городе ежедневно немцами совершались зверства. Однажды я увидел из окна, как немцы гнали, жестоко избивая, группу людей. Как пояснила мне соседка, это вели на очередную казнь советских партизан. Она рассказала и о том, что немцы создали в гетто внутреннюю охрану из евреев. Вооруженные палками, они должны были натравливать евреев друг на друга. Целые семьи кончали жизнь самоубийством, так как не могли вынести пыток. И как бы в подтверждение ее слов на улице появилась колонна элегантно одетых, но босых женщин. Их подгоняли плетками немецкие солдаты и потешались, спуская на женщин озверевших псов, которые рвали на них меховые манто. «Это гамбургские еврейки, их гонят на работу», — сказала все та же соседка, не спуская с меня глаз. Я старался ни на что не реагировать и молчал.
Наконец на третий день вечером за мной пришла машина с незнакомыми немцами и меня отвезли на аэродром. Там среди немцев был русский, одетый в солдатскую форму, с револьвером «наган» на поясе, в сапогах, поверх которых были надеты разрезанные сзади валенки. Это был мой «напарник» по фамилии Краснов. Вел он себя развязно. Лицо наглое, грубый хриплый голос.
Спросил, откуда я, о себе сказал, что он из Варшавской разведшколы. Мне дали пистолет и нож. Нас посадили в двухфюзеляжный самолет. Перед вылетом надели парашют и сказали, что Краснов будет прыгать первым в районе Александрова.
Во время полета я очень замерз, так как самолет не отапливался. Ко мне подошел немец и накрыл ноги одеялом. Краснова укачало, поэтому, очевидно, его первым не сбросили. Когда пролетали над Ярославлем (как мне сказал немец), начали бить наши зенитки. Когда пролетали Ярославль, меня поставили над люком, защелкнули карабин шнурка. Раздался вой сирены, свисток, люк открылся, и я полетел вниз. Самолет, взревев моторами, скрылся. Грохот зениток смолк. Наступила тишина. Я медленно приземлился. (Это был мой первый прыжок с парашютом.) Приготовил нож, чтобы резать стропы. Но как я ни старался управлять стропами, меня сносило в сторону от поляны, окаймленной лесом. Видя, что придется садиться на лес, я спрятал ножик и закрыл лицо руками. Раздался треск, и я повис на трех березах. Перерезав стропы, я очутился в глубоком снегу.
Мне казалось, что где-то проходит железная дорога. Решив переждать до утра,, я наломал веток, устроил берлогу и, завернувшись в парашют, лег спать. Впервые за столько времени я заснул без надзирателей, вдыхая чистый воздух свободы. На рассвете я залез на дерево и увидел невдалеке деревню. Попытался идти, но снег оказался очень глубоким. И так как он был покрыт коркой, то я ползком стал двигаться вперед.
Подползая к деревне, я увидел собравшихся у околицы деревенских ребят, которые наблюдали за мной. Я стал им кричать, чтобы дали лыжи, но они ничего не слышали. Я подполз ближе и спросил: «Где староста?» (немцы могли меня выбросить на оккупированную территорию). Они не поняли. Тогда я спросил: «Где председатель?» Дети отвели к нему. Председатель с удивлением посмотрел на меня. На мне было штатское промокшее пальто и финская кепочка. Брюки на коленях разорваны. Я объяснил, что сегодня ночью был сброшен с немецкого самолета диверсант, а меня, мол, выбросил наш самолет, который преследовал немецкий, и что я должен сейчас же сообщить в ближайшее отделение госбезопасности об этом. Председатель сказал, что действительно слышал шум моторов немецкого самолета.
