— Говорят, — утверждал Луиджи Гритти, — что мы, венецианцы, старомодны, но отличаемся богатством и неверностью.

В праздник Марка в золоченом зале Баильо этот самый Луиджи Гритти сидел как скелет среди роскошного пиршества, бросая едкие замечания с насмешливой миной на лице. Стол ломился от оленины, вымоченной в тосканском вине, нафаршированных фазанов, мяса редкой рыбы-меч из Белого моря, омаров из Босфора, изысканных трюфелей и других кушаний, которые ели под портвейн. Луиджи Гритти — незаконный сын уважаемого дожа Андреа Гритти и матери-гречанки с островов — считался наполовину ренегатом, поскольку тешил свой цинизм тем, что слишком тесно общался с турками, не видевшими разницы между незаконными и законными сыновьями. Луиджи говорил на их варварском языке. Мессер Марко пригласил этого добровольного изгнанника из Венецианской республики к своему столу по той причине, что Гритти выведывал секреты у турок.

Когда Меммо, разгоряченный вином и успешной сделкой, признался, что заработал для Венеции на подписанном торговом договоре десятки тысяч золотых дукатов, незаконнорожденный Гритти осмелился спросить, что он потерял, если приобрел так много.

Ничего, ответил Меммо, почти ничего. Всего лишь мелочь. Согласно новому договору, венецианские суда будут ложиться в дрейф у Галлиполи, чтобы сообщить о себе туркам необходимые сведения и сделать формальный запрос на разрешение войти в турецкие порты.

Действительно, мелочь, согласился худой болтливый Гритти. Однако без этой мелкой формальности ни один корабль Синьоры не сможет разгрузиться. Не за это ли он, посол, согласился платить дань туркам?

Уязвленный, Меммо ответил, что он согласился заплатить небольшую сумму за важные концессии, а именно десять тысяч дукатов в год за остров Кипр и пятьсот дукатов за крохотный остров Занте.

— Мы никогда не платили дань туркам.

— До сих пор, — уточнил Гритти.

Не без раздражения Меммо был вынужден признать, что это так. Поскольку Кипр и Занте все еще принадлежали Венеции, деньги, выплачиваемые якобы за их аренду, выглядели фактически данью.

— Заметьте, — продолжил Гритти, — как тонко это сделано, с какой заботой о том, чтобы не задеть наше самолюбие. Полагаю, это почерк Сулеймана, отнюдь не Пири-паши?

И ни слова о дипломатическом искусстве Меммо! Теперь уже разозленный, посол перешел в наступление на ублюдка. Тот самый Сулейман, галантный монарх, сделал послу подарок после церемонии подписания договора. Вот уж поистине любезный подарок. Человеческая голова, завернутая в шелковый платок. Смердящая голова, отрезанная от тела одного мятежника… Как они выразились, Гази или что-то подобное…

— Голова Газали… Это Фархад-паша, третий визирь, привез ее из Сирии.

— И ваш прекрасно воспитанный Сулейман подарил ее мне. — Посол вытер руки о платье с гримасой отвращения. — Я был вынужден поблагодарить султана. Мне стоило большого труда отказаться от подарка и не, обидеть старого Пири-пашу. Но скажите, во имя трех архангелов, почему он подарил мне эту голову? Что вы об этом думаете, Луиджи?

Немного помолчав, Гритти вытянул четыре пальца:

— Я вижу четыре объяснения, ваше благородие. Первое: турки, обещая что-нибудь, говорят: «Клянусь головой». Второе: они говорят, что наша Синьора благоразумна и неверна. Третье: ваше благородие хороший человек, но как посол вы подписали клятву верности. Четвертое: голова другого неверного существа подарена вам в качестве неприемлемого подарка. Объедините все четыре объяснения, и к какому выводу вы придете?

Меммо уныло почесал свою массивную шею. Эти турки имеют варварскую привычку считать дипломатов лично ответственными за заключенный договор. Они никогда не считались и не будут считаться с дипломатическим иммунитетом.

— Этого можно было ожидать от Селима, — пробормотал он, — не от Сулеймана.

Гритти задумался. Он вспоминал плюмаж из оперения цапли и мягкую улыбку. Что, если эта мягкость прикрывала дьявольскую жестокость?

— Кажется, мы были слепы, когда характеризовали его в наших донесениях в Венецию как молодого, беззаботного и веселого монарха, непохожего на Селима. Селим внушал страх, но его сын, который так беспечно ездит на охоту, возможно, еще ужаснее.

Вскоре после этого Луиджи Гритти начал заводить дружеские связи в султанском дворце. Поскольку сейчас доступ к Сулейману был невозможен, он искал тех, кого султан отличал. Среди них был Ибрагим. Луиджи и юзбаши внутренней службы дворца имели кое-что общее. У обоих матери были гречанками, оба хорошо понимали реальную обстановку.

Как почти все высокопоставленные деятели режима, Ибрагим окончил школу. Более того, как вскоре выяснил Гритти, грек, пользовавшийся милостью султана, окончил ее с отличными оценками.

Что касается самой школы, то мнения о ней зарубежных наблюдателей радикально расходились. Некоторые полагали, что там были установлены порядки гораздо более суровые, чем в европейских монастырях. По крайней мере, известно высказывание: «Если это монастырь, то боюсь, что он вобрал в себя всех чертей».

Нельзя сказать, что наличие школы скрывалось. Просто это было закрытое учебное заведение. Оно располагалось в третьем дворике дворцового комплекса и само было окружено мощной каменной стеной. Школа была действительно закрытой, и лишь немногие иностранцы могли ее видеть.

В короткие ночные часы Сулейман иногда посещал школьные помещения. Этого требовал от султана старый обычай, словно монарх был сторожем. Завернувшись в серую бархатную мантию, в сопровождении ночных сторожей, несших за султаном горящие свечи, Сулейман бесшумно проходил через спальные покои школы. В этих помещениях спали около шестисот подростков в возрасте от восьми до восемнадцати лет.

Когда бы Сулейман ни посещал школьные классы, он всегда ощущал следы влияния в них своего великого деда — Мехмета Завоевателя. По его требованию в столовой на стене висела огромная карта известного тогда мира. Своими собственными руками Мехмет начал разбивать сад за окном столовой. Он жадно искал произведения византийских ученых, чтобы перевести их труды по географий и другим наукам на турецкий язык. Иногда даже требовал в качестве дани от просвещенного города Дубровника рукописи ученых вместо денег.

Завоеватель был так увлечен мудростью византийцев, что школа, как утверждали, превратилась в подобие республики Платона и создавала блестящие умы в тренированных телах. (До Мехмета школа давала молодым людям, предназначенным для службы в корпусе янычар или других воинских частях, лишь физическую подготовку.) Теперь же, в представлении таких иностранцев, как Гритти, учеба в школе была ступенькой для поразительного восхождения во власть в падишахстве. Ее ученики не были турками по происхождению. Это были дети иноземцев: албанцев, сербов, славян с севера, грузин и черкесов с Восточных гор, греков с морского побережья и даже хорватов и немцев. Большинство из них, подобно Ибрагиму, происходили из христианских семей.

Школа при дворце Сулеймана набирала только детей, тщательно отобранных специальными уполномоченными по всей территории падишахства. Это были немногие избранные, кандидаты на высшие государственные должности, которые должны были править падишахством под присмотром султана.

Нередко родители сами желали, чтобы кто-то из их детей стал учеником либо помощником султана, потому что таким образом их чадо могло выделиться среди других и получить назначение региональным командующим сипахи, армейским судьей, казначеем и даже министром, как старый Пири-паша. С такой системой набора на службу детей, обученных владению оружием, крестьянство Османской империи оставалось привязанным к земле.

Подросток, зачисленный в школу, рвал все свои прежние связи. Его изолировали от семьи, ему давали новое имя. Пройдя в Большие ворота в качестве ученика, он уже не мог добровольно покинуть дворцовый комплекс, за исключением тех случаев, когда ездил вместе с соучениками на полигоны стрельбы из лука на холмах близ кладбищенской зоны или изредка сопровождал султана по особые случаям.