— Вспомнил! — воскликнул Юрий Игнатьевич. — Недели две назад я посетил Зоологический музей, просто так, без особой цели, просто лишний раз полюбоваться гигантским скелетом голубого кита. Знаете, вот уж сколько лет я посещаю Зоологический музей и всякий раз восхищаюсь исполином. Ведь это животное превосходило своими размерами по крайней мере одну из каравелл Колумба. Знаете, поднимаешься по лестнице музея, и вдруг над тобой нависает челюсть кита, словно свод какой-нибудь Триумфальной арки. Клянусь, я мог бы посадить свой аппарат на спину этого животного! И вот возле грудной клетки кита я познакомился с провинциальным юношей-туристом. Вы знаете, дружище Гена, я никогда прежде не встречал такого невежественного юноши. Он спросил, например, меня: где у кита располагаются жабры? Пришлось прочесть ему маленькую лекцию о морских млекопитающих. Когда мы вышли из музея, обнаружилось, что он приписывает честь постройки Петербурга не Петру Великому, а Ивану Грозному. Ампир он называл готикой, каштан — липой, про Зимний дворец сказал, что это, наверное, гостиница «Интурист».

Я провел с ним целый день и открыл ему глаза на сотни вещей, о которых он имел совершенно неправильное представление. И лишь в одном месте юноша посрамил меня — в музее музыкальных инструментов. Оказалось, что он великий знаток флейт и знает всех мастеров этого инструмента, начиная от эпохи Возрождения, которую он, конечно, называл эпохой Извержения, и до наших дней. Тогда я рассказал ему историю моей «флейточки» и даже показал ее в моем аппарате. Он был моим гостем, и мы расстались друзьями, правда, потом уже не виделись: он уехал в свою провинцию.

— Как он назвался? — спросил Гена.

— Федя Говорушкин. Или Игорь Чекушкин. Что-то в этом роде.

— И вы не заметили в нем ничего странного?

— Ровно ничего странного. Обыкновенный юноша, только очень невежественный, — сказал Юрий Игнатьевич.

— А сколько лет было этому юноше, на ваш взгляд, дружище Юрий Игнатьевич?

— Вот! — вскричал старый авиатор, хлопая себя по лбу. — Как вы проницательны, дружище Гена! Возраст этого юноши был очень странен. Иногда он мне казался юношей восемнадцати лет, а иногда юношей лет сорока пяти.

— Вопросов больше нет, — сказал Геннадий, встал и медленно подошел к верзиле блондину, который все еще сидел напротив, вытирая со лба капли холодного пота.

— Вы плохо себя чувствуете, сэр? — вежливо спросил мальчик, внимательно разглядывая шрам на щеке блондина, похожий на след от стрелы племени ибу.

— Пардон, пардон, мы вовсе незнакомы, молодой джентльмен, — забормотал верзила. — Я никуда не лечу, я просто провинциал из Аахена, просто зевака и сейчас немедленно убираюсь восвояси!

Он вскочил, выбросил в мусорную урну голубой транзитный билет, выбежал из здания аэропорта, упал в такси и был таков.

Гена не погнушался вынуть билет из урны и прочесть там имя владельца: «Мр Уго Ван Гуттен», и направление: «Оук-Порт, Большие Эмпиреи». Конечно же, не имя интересовало Гену. Имя у таких персон — а Гена вспомнил эту персону — меняется каждый месяц. Его интересовало направление. Оук-Порт? Вот как? Надо быть настороже!

В это время объявили посадку на их самолет, и все они — Гена, мама Элла, папа Эдуард, бабушка, сестры Вертопраховы, Валентин Брюквин, Ю. И. Четвёркин и референт общества «Альбатрос» Г. А. Помпезов — в числе прочих пассажиров погрузились в «Каравеллу», долетели до острова Маврикий, там погрузились в «Комету» и долетели до Мальдив, там погрузились в «Боинг» и благополучно долетели до Зурбагана, где их ждал немалый сюрприз.

Зурбаганский аэропорт в наши дни стал похож на ярмарочную площадь. Прошли те времена, когда из допотопных дирижаблей высаживались здесь суровые шкиперы и штурманы, которые, дымя своими трубками, направлялись в морской порт, к своим парусникам, к своим сугубо таинственным и важным делам. Прославленный замечательным русским писателем Александром Грином, город стал теперь прибежищем начинающей творческой интеллигенции всего мира, начинающих писателей, начинающих артистов, киношников, музыкантов, а также множества туристов и, конечно, хиппи.

Все эти люди почему-то облюбовали для своих встреч аэродром и с утра до глубокой ночи толклись здесь, сидели за столиками импровизированных кафе, танцевали, пели, ссорились, мирились, а то и спали прямо на бетоне, завернувшись в непальскую кошму или марокканскую баранью шкуру.

Порой вежливое радио убедительно просило почтеннейшую публику освободить взлетно-посадочною полосу, и тогда взлетал или садился какой-нибудь лайнер, срывая своими струями тенты кафе и торговых палаток, унося шарфы, шляпы, рукописи гениальных поэм и симфоний, что вызывало на аэродроме величайшее оживление.

И вот среди этой публики наши путешественники заметили нетипичную фигуру. Два хиппи-рикши (один из них английский лорд, другой сын парфюмерного короля) вкатили на аэродром коляску, в которой восседал не кто иной, как Адольфус Селестина Сиракузерс, буйвол мясной индустрии и мультимиллионер, увезший из Ленинграда тот самый сундучок, в котором что-то стучит, тот самый главный предмет всего нашего повествования.

Сиракузерс восседал в коляске, словно символ всего мира эксплуатации. Он держал в толстенных пальцах великанскую сигарету, временами тыкал пяткой в худые спины рикш и заглатывал голубые капсулы для своих внутренних процессов.

За ним еще с десяток хиппи толкали тележки с его барахлом — с огромными кофрами из крокодильей кожи и с медными застежками, молдингами и углами. Вся процессия катила к самолету «ЯК-40» зурбаганской авиакомпании «Грин», к тому самому самолету, куда должны были погрузиться и наши путешественники.

— Где я? — спросил Сиракузерс у агента компании, сухопарого господина в треуголке с плюмажем. — Где я и куда я? Скоро Нью-Йорк?

— Сэр, в соответствии с вашим билетом вы погружаетесь в самолет компании «Грин» для дальнейшего следования в Гель-Гью. Нью-Йорк в вашей дистанции не значится.

— Ах, да, я лечу в Буэнос-Айрес через Панаму, — припомнил Сиракузерс.

— Отнюдь нет, сэр. Вы летите в Джакарту через Аделаиду с посадкой в Гель-Гью.

— Зачем? — удивился мультимиллионер.

— Цель вашего путешествия, сэр, компании неизвестна.

— Плохо работаете! — рявкнул Сиракузерс, однако выгрузился из коляски и стал подниматься по трапу.

Перед самолетным люком он протянул в сторону руки за ножницами, видимо полагая, что сейчас перережет ленту и откроет какой-нибудь новый павильон или филиал. Ножниц в руку ему, однако, никто не вложил.

— Нет, что-то не то, — пробурчал он и шагнул внутрь.

Между тем его сундуки стояли под самым животом самолета в ожидании погрузки.

— Родные и друзья! — торжественно произнес Геннадий, обращаясь к делегации наших героев. — Как подсказывает мне интуиция, сейчас наступает кульминационный момент нашего приключения, и потому я исчезаю, если вы, конечно, не возражаете.

Гамма разноречивых чувств прошла по лицам героев. Друг читатель, здесь я снимаю узду с вашего воображения и предоставляю вам полную возможность вообразить себе эту гамму во всем ее объеме. Могу сказать лишь, что завершила всю эту гамму решительная мама Элла.

— Дружище сын, ты гораздо опытнее всех нас в международных делах, и интуиция тебя никогда не подводила, — сказала она.

— Поторопитесь, товарищ Гена Стратофонтов — сказал Грант Аветисович, — поторопитесь, пока я заполняю таможенные декларации и как будто бы ничего не вижу.

…«ЯК-40» авиакомпании «Грин» стартовал с зурбаганского аэродрома, словно прыгун в высоту: короткий разбег, взлет, и вот он уже скрылся за цепочкой нежно-зеленых гор.

— Что это за самолет? — спросил один из хиппи у товарищей.

— Советская продукция, — ответил кто-то. — Сорок мест, реактивный двигатель, может сесть прямо на крышу небоскреба твоего папаши.