Вот только причём тут кошелёк? В деньги он верил ещё меньше, чем в бога. Зарабатывал, конечно, но не поклонялся. Странно всё это.

Илья Ильич выпрямился, даже постарался на цыпочки привстать, сколько позволила каша, стелящаяся понизу. Нет, ничего не видно, горизонт съеден бледноватой дымкой. Если тут есть люди, то они где-то далеко.

– Э-ге-ге!.. – закричал Илья Ильич, сложив ладони рупором. – Есть тут кто?!.

Звук надёжно утонул в окружающей недвижности.

– Главное без паники! – заговорил Илья Ильич вслух. – Собственно говоря, чего мне пугаться? Я и так умер и хуже чем есть уже не станет. Это живым бывает страшно, а мёртвому всё должно быть п? фигу.

Разумные слова не успокаивали. Раздетый человек на голой земле под обнажённым небом. И даже не на земле, да и небо ли там, над головой?.. Хотелось спрятаться, зарыться… Илья Ильич понимал, что скоро возжаждет страшного суда и грядущих мук, лишь бы избавиться от неопределённости. К горлу подкатывала безнадёжная истерика. Сколько времени он провёл тут? Вряд ли больше получаса, просто чувство времени погасло, уничтоженное окрестной безликостью. Там, где ничего не происходит – времени нет. Можно идти, можно сидеть или лежать, всё равно с места не сдвинешься, вечно оставаясь в центре белесой равнины. Вот, сколько он тащится куда глаза глядят? Да нисколько не тащится, всего-то десяток шагов сделал – вряд ли больше. А ориентировку потерять успел. Тут трёх сосен нету и заплутать куда как просто. Может быть, на этих десяти шагах он три полных круга очертил. Была бы хоть какая точка отсчёта… А лучше – две точки, по ним направление задать можно.

– Дайте мне кочку опоры и я переверну мир, – пробормотал Илья Ильич.

Снял с шеи тугую мошну, вылущил на свет копеечку, осторожно, стараясь не утопить в киселе, положил на серое. Он был готов, что монетка провалится сквозь опору или немедля затеряется, скрывшись из глаз, но ничего такого не случилось. Хотя, если отойти чуть в сторону, серебристая искорка, конечно, станет не видна. И всё же, это лучше, чем ничего.

Вот так, главное – заняться делом и истерики как не бывало.

– Эх, – произнёс Илья Ильич вслух, – этак я все деньги растеряю, а кто знает, для чего они тут служат?.. И вообще, ориентирчик не из лучших. Была бы вешка…

Казалось бы ничего не изменилось кругом, не шелохнулось, не мигнуло, но вместо серебринки перед изумлённым Ильёй Ильичом образовалась торчащая из серой субстанции деревянная рейка.

– А монетка-то у нас непростая, – констатировал Илья Ильич, осторожно вытягивая вешку.

Рейка была как рейка, занозистая палка метра полтора длиной, явно из лесопильных отходов. С одного краю уцелел кусочек коры, так что без труда можно было определить, что спилена сосна совсем недавно.

Илья Ильич осторожно втянул ноздрями смолистый запах и сказал:

– Живём!

Странно звучит это слово в устах человека умершего, но другого не найти, когда среди бескачественного, кисельного небытия дистиллированный воздух прорезает терпкий сосновый аромат.

Теперь Илья Ильич смотрел на раздутый кошель без прежнего сарказма. Деньги, которые умеют такое, вызывают уважение даже у самого законченного бессребреника. И дело не в том, что у него теперь есть вешка. Главное, что в мире, лишённом качеств объявился запах смолы и шероховатость не струганной древесины.

– А ещё можно? – спросил Илья Ильич, выкладывая вторую копеюшку.

Вешка появилась немедленно, похожая на первую, но без коры и с заметной выбоинкой там, где вывалился кусок сучка. Без сомнения это были самые натуральные вешки, совершенно такие, какими Илья Ильич размечал будущую трассу, когда в молодости работал топографом на строительстве шоссе.

Вторую вешку Илья Ильич оставил торчать там, где она возникла, чтобы в окружающем безобразии оставался у него хотя бы один ориентир. Отсчитал десяток шагов, оглянулся. Вешка была видна хорошо, но уже можно заключить, что вскоре она затеряется в мареве. Одно свойство мира было найдено, но оно явно не обещало никаких перспектив. Ну, утыкает он рейками окружающее безобразие, уютнее от этого станет, или люди появятся? Человек – животное общественное, и Илье Ильичу было бы сейчас легче среди кипящей серы, но в хорошей компании.

Может быть, это всё-таки бред? Илья Ильич ткнул кулаком в правое подреберье, заранее ожидая вспышки боли. Ничего… то есть, совсем ничего, печень как у двадцатилетнего. Если это ад, то какой-то странный. В аду мучения уменьшаться не должны.

Илья Ильич отсчитал ещё четыре десятка шагов, воткнул второй колышек и присел рядом.

– Кто теперь скажет, что у меня ни кола, ни двора? Кол есть, и двор кругом необозримый…

Шутка не веселила. Первый шок уже прошёл, проходило и оживление, вызванное исследованием окружающей… не действительности даже, а скорее – кажимости. Наступала реакция. Чувства были утомлены отсутствием красок, звуков, тактильных ощущений. Если бы не рейки, торчащие одна под боком, а вторая вдали, впору было бы взбеситься от окружающей пустоты.

– Вот что, – сказал себе Илья Ильич, – я ложусь спать, а там посмотрим, чем всё кончится. В бреду, насколько мне известно, спать ни у кого не получается. Иначе это будет не бред, а сон.

Спать и впрямь не получалось. Не отпускало нехорошее чувство, что покуда он будет валяться сонным, серая пелена засосёт его, и он уже не сможет выбраться даже в это жалкое существование. Не исключено, впрочем, что и впрямь, почивающий вечным сном, сном преходящим забыться не может.

Промаявшись минут десять, а быть может и полвечности, ибо время тут не двигалось, Илья Ильич завозился, сел на тепловатом ничто и запел нарочито фальшиво:

– Почивай в сладком сне, рай приснится тебе!..

А может он и впрямь в раю? Чем-то окружающая вата напоминает облака, какими он представлял их в детстве… Ещё немножко, и он отыщет какой-нибудь престол и Саваофа, восседающего на нём в окружении ангелов. Хотя, будь так, его бы давно приволокли на страшный суд и свергли в преисподнюю. И уж ни в коем случае не снабжали деньгами на дорогу.

Теперь Илья Ильич, насколько позволяло скудное освещение, рассматривал самого себя. Он не любил своего тела, за последние тридцать лет оно стало неприятным: дряблым, нездорового мыльного цвета. Оно слишком часто отказывалось ему служить, а последние пару лет мучило непрестанными болями. И теперь ничего не изменилось, только нытьё в правом подреберье исчезло и тугой чужеродный ком куда-то рассосался. И то деньги, – как говаривали лет сорок назад.