— Я ему налил, — перехватив Татьянин осуждающий взгляд, сообщил отец. — Поставил у портрета стопочку, хлебушка ржаного… Все честь честью, Тань!

— Володька был веселый человек, — подхватил Игорь, — он бы нас не осудил.

Во внезапном порыве Татьяна схватила вертевшегося под ногами Вовчика, обмакнула палец в самогон и дала ему. Крошечный шершавый язычок щекотно завозил по пальцу.

Над столом повисла тишина.

— Присосался… Точно, он! — выдохнула Вика, с мистическим ужасом глядя на котенка.

— Татьяна, кончай портить кота! — прикрикнул ничего не понявший отец, а мама изумленно ахнула:

— Господи, шестидесятиградусная! Я ее в рот взять не могу!

После того как душа Змея таким образом приобщилась к застолью, Татьяна отвела Вику в спальню. Тираж, всученный обманщиком Сохадзе, так и лежал нераспроданный; впрочем, Свинья-Витек, получив свои десять тысяч, подобрел и обещал взять его по нормальной цене.

Татьяне уже не особенно было нужно: деньги у нее появились. Как и у Вики.

Протиснувшись мимо книжного штабеля к шкафу, она достала свою реликвию — разорванную реаниматорами окровавленную тельняшку Змея.

— Еще запах сохранился…

У Вики, ездившей с Игорем и Сашкой на кладбище, глаза и так были на мокром месте, а тут она от души всплакнула. Татьяна жадно смотрела на вторую змеежену: плачешь-то ты, девонька, искренне, но кто же в таком случае рассказывает обо всем рэкетирам?!

Да, Татьяна ее подозревала. После того вечера, когда втроем планировали акцию, ухитрившись ни разу не произнести слово «шантаж». После выполненного по инструкции Змея отхода — эта часть операции была Татьяниным вкладом: нашла проселок и шоссе, разделенные лесополосой, одолжила машину у соседа-композитора…

После того, как деньги появились. Подозревала — и все тут, а иначе какими же змееученицами были бы они обе?

…Вика тихо плакала над тельняшкой с каплями Змеевой крови, и Татьяна подумала, что это придуманное ею испытание на самом деле ни о чем не говорит. Да, Вика не играет, сразу видно: плачет искренне. Но это искренность к Змею. А к ней, Татьяне, Вика может испытывать самую черную ревность. Татьяна и сама все еще ревнует к ней Змея, хотя, казалось бы, после его смерти в этом нет никакого смысла. Итак, Вика — наводчица рэкетиров?

Уже в который раз Татьяна испугалась этой мысли.

Пока их не было, мужчины перебрались в кабинет и успели задымить воздух до синевы.

— Все как при нем, — говорил Татьяниному отцу Игорь. — Бывало, выйдем из-за стола, набьемся сюда — и до утра ля-ля про армию, флот и мировую литературу.

— Как я люблю этот дом! — влезла Вика. — И запах остался змейский: табак и книги. Как будто он только что вышел и сейчас вернется.

Игорь закручинился, а поскольку кручиниться, не привлекая к себе внимания, было не в его характере, он стал развивать Викину мысль: хорошо бы, мол, все так и оставить, как было при Володьке. Сейчас критики, которым и не снились тиражи «Морского Змея», объявили эти романы ширпотребом. Но в свое время и Некрасова считали ширпотребом, а Есенина так вообще блатарем, а потом они стали классиками. Так что храни, Танька, Володькин кабинет. Может быть, лет через двадцать здесь будет музей писателя Кадышева!

— Таня сохранит, — сказала Вика. — Хорошо, что по завещанию все переходит к ней. Если бы досталось сыну, он бы все здесь переделал. Змей для него чужой, а чужого не жалко.

Предатель Сохадзе стал было утверждать, что Дима Савельев Не такой, он порядочный человек и к памяти отца относится с уважением.

— Помолчал бы, Жора! — зло перебила его Вика. — Ты же это говоришь, чтобы надавить на Таню и поменьше платить ей за переиздания! И меня ты прекрасно понял: я не сказала, что Дима Савельев непорядочный, я сказала, что он чужой. Для него, может быть, лестно быть сыном писателя Кадышева, но любить отца он не может, потому что не знал его. А для Таньки Змей был муж, самый близкий человек! Поэтому я и говорю, что если даже сын здесь ничего не тронет и привинтит везде мемориальные таблички, он разрушит дух этой квартиры! Ты думаешь, он позвал бы нас на сороковины — нас, чужих ему людей?.. Хотя тебя, Жора, позвал бы, ты везде без мыла влезешь.

Татьяне стали абсолютно ясны мотивы второй змеежены: Вика по-кошачьи привязана к этой квартире, она хочет приходить сюда в гости и, конечно, не сегодня завтра попросит на память какую-нибудь вещицу Змея.

Самые обычные женские желания. Поменяйся они с Викой ролями, Татьяна хотела бы того же. Она смотрела на раскрасневшуюся Вику и опять не верила в то, что верная змееученица, которая так рьяно защищает ее от Сохадзе, вернется домой и станет звонить рэкетирам.

Но кто-то станет звонить. Кто-то из собравшихся сегодня на поминки. В этом Татьяна была уверена — Есаул всегда узнавал о ее делах все и сразу.

Она посмотрела на Сашку, который, отсев с отцом в уголок, мирно клюкал абрикосовую и все норовил чокнуться, а отец, отводя свою стопку, бубнил: «Ты что, Шура, нельзя, мы же на поминках, Шура». В пять лет (а Татьяне было три) Сашка мечтал уехать с ней в такую страну, где братьям разрешено жениться на сестрах. А когда был курсантом, в кровь избил ее одноклассника, который целовался с Татьяной и разболтал об этом в школе… Он и на Змея-то собирался наехать, потому что по-своему хотел защитить и обеспечить сестру. Нет, только не Сашка! Он был неуправляем, он мог выкинуть любую опасную глупость, мог и убить — убивал же в Чечне, — но никогда не пошел бы против нее.

Татьяна улыбнулась Вике и поставила кассету с любимой песней Змея. «Налэво мост, направо мост», — зазвучал его голос. «Адолэм Висла плынэ», — подхватили все близкие, кто знал эту песню.

И они сидели, как при Змее, и Змей, прищурясь, глядел на них с портрета, и Морской Змей, герой его романов, улыбался с книжных обложек, а Безымянный лежал за бронированной дверцей сейфа.

— Вика, — сказала Татьяна, когда умолк магнитофонный Змей, — а возьми-ка ты на память его пишущую машинку.

Викины полные губы задергались, и она уже приготовилась капнуть от полноты чувств, но тут сидевший на подоконнике Игорь сообщил: