— Я тебе подберу! — Отец кинулся к нему, высыпал патроны из наволочки.

Только сейчас Татьяна поняла, что натворила, сложив все в одну наволочку: патроны валялись вперемешку — металлические и картонные, с красными и зелеными гильзами, большие и маленькие. Положим, по калибру легко отобрать, но в каком пули, в каком дробь на уток? Отец выбирал нужные и вталкивал в барабан, несуразно огромный и пустой внутри, как свернутая кольцом пулеметная лента.

А звук чужих шагов, пропав ненадолго, стал приближаться. Он слышался уже не из отдушины, а снизу, со второго этажа.

— Папа, ну ты не все заряжай! — простонал Сашка.

Он уже стоял у люка на чердак.

Шаги смолкли под люком, с пружинными щелчками стала опускаться подтянутая к потолку лесенка. Сашка занес для удара ногу.

— Сейчас, Шура, сейчас! — Отец складывал незнакомое ружье, но что-то не так делал, и оно у него снова переламывалось на две половинки.

Снизу глухо забухали выстрелы. От люка отлетела длинная щепка, царапнула Сашку по щеке. Татьянин брат отшатнулся и упал, а там, где он только что стоял, отлетели еще две щепки.

Люк с грохотом раскрылся, и над проемом вынырнул бритый затылок верзилы. Лежавший навзничь Сашка бессмысленно шевелил руками, как опрокинутый на спину жук. Брюхо показался из люка по пояс. Пистолет в его руке был нацелен на безоружного Сашку.

— Я здесь, молодой человек! — сухим учительским тоном сказал за его спиной Татьянин папа, и Брюхо стал поворачиваться к нему.

Бездонный зрачок пистолета равнодушно скользнул по Татьяне. Брюхо поворачивался осторожно, потому что стоял на лесенке с узкими ступенями. Папа успел через его голову кинуть Сашке слоновье ружье, так и переломленное буквой Г, а сам схватил другое, незаряженное.

На этом время его жизни на земле кончилось. Брюхо с двух шагов выстрелил в голову Татьяниному папе.

Сливаясь со звонким хлопком пистолета, раздался второй выстрел, рявкающий, как иерихонские трубы.

Потрясенная Татьяна увидела, что в груди у верзилы появилась дыра, в которой на мгновение мелькнул свет из окошка, а потом из нее струей ударила кровь с какими-то ошметками и с ног до головы залила все еще лежавшего на спине Сашку. Только после этого Брюхо с еще живыми, всепонимающими глазами провалился вниз. Татьянин брат вскочил, утираясь ладонью и отфыркиваясь, стряхнул с руки черный сгусток и с окровавленной нечеловеческой рожей скакнул вслед за ним в люк. Внизу жутко хлюпнуло — Сашка попал на труп и, видно, хотел попасть, чтобы мягче было падать.

Слоновье ружье рявкнуло во второй раз. Грохнулась об пол сорванная дверь, несолидно кашлянул чей-то чужой выстрел, и Сашка начал палить не переставая.

В барабане слоновьего ружья было не меньше десятка патронов. Дом рокотал, как огромная погремушка. В жалобном звоне стекла, стуке опрокидываемой мебели, мате осатаневших от ярости и ужаса людей, частой пистолетной пальбе и рявканье Сашкиного ружья слышался непередаваемо жуткий ритм, как будто грохотали молоты адского цеха по утилизации жизни. Те, в кого попала картечь из слоновьего ружья, умирали на полудвижении, на полузвуке, без предсмертных стонов.

Последним, как заяц, заверещал Есаул:

— Не стреляй! Я без оруж…

Картечь поставила многоточие.

Установилась невероятная тишина, как под водой, когда в ушах отдаются удары собственного сердца. Татьяна боялась посмотреть в сторону отца. Она встала, подошла клюку, не слыша своих шагов, и позвала брата:

— Саша! Саша, это я, не стреляй!

От крика в барабанных перепонках сравнялось давление, и сразу стало слышно, как тяжело идет ей навстречу брат и где-то глухо, будто из-под земли, воет Галина.