Наступила ночь, а мы все еще сидим молчаливым кружком возле своих дверей и ждем. Видимо, в хижине старейшин идет серьезный спор. Иногда они говорят громче, и мы различаем тогда глуховатый голос Ково. Мы не знаем языка тома, но чувствуем, что он защищает наше дело, сталкиваясь с полным непониманием и фанатизмом стариков. Внезапно становится тихо. Дверь открывается, и в освещенном проеме вырисовывается высокий и худой силуэт Ково. Медленными шагами он пересекает площадь. Уже по его походке нам все становится ясным. При его приближении я поднимаю лампу-молнию. На темном, глянцевитом лице Ково выражение крайней усталости. В глазах слезы.

— Иди, — говорит он просто, — старики хотят с тобой говорить.

В хижине царит полумрак; желтый огонек лампы-молнии делает морщины на лицах более резкими. У всех мрачный, решительный вид. Один из стариков подходит ко мне. Ково переводит его речь, с трудом подыскивая слова.

— Мы вас знаем, — говорит он, — вы не такие, как другие белые, и мы хотим вам помочь, но тайны тома — только для тома… Белый — это белый, а черный — это черный… мы не можем ничего для вас сделать…

Мне нечего сказать; я знаю, что их решение бесповоротно, и выхожу. Ково следует за мной. Не говоря ни слова, мы прохаживаемся но освещенной луной пустынной деревне. Из дальней хижины доносится приглушенное пение женщин, сопровождаемое ритмическим стуком погремушек из тыквы. Ково отвечает на мой молчаливый вопрос:

— Родственники умершей поют о своем горе.

Мы медленно возвращаемся к большой хижине. Через открытую дверь я вижу своих товарищей. Они молча сидят в гамаках, свесив ноги.

Ково делает шаг назад. Ему не хочется входить и возобновлять бесплодный разговор. Он поспешно бормочет «до свидания» и удаляется.

Жан поднимает голову и смотрит на меня.

— Год работы, чтобы прийти к такому результату! — вырывается у него. Он пожимает плечами.

Это восклицание выражает наши общие мысли.

На рассвете мы покидаем Ниогбозу. В момент нашего отъезда два гелемлаи, как ангелы смерти, медленно пересекают площадь.

Прибыв в Масента после полудня, мы тотчас же отправляемся к начальнику округа. Он нисколько не удивлен размолвкой с Ково и его старейшинами и энергично уговаривает нас отказаться от наших планов и снимать фильм в другом районе. А пока мы примем решение, он отводит нам пустую хижину на вершине самого высокого в Масента холма.

Настроение скверное. Мы слоняемся на солнце по рыночной площади, и вдруг я узнаю знакомую фигуру.

Это Проспер Зуманиги, наш прошлогодний переводчик. Сейчас он военный фельдшер в госпитале, где лечат сонную болезнь, случаи которой становятся все более редкими. Проспер остался нашим другом, и мы рады его видеть. Он обещает зайти вечером.

В нашей просторной хижине две комнаты; в каждой стоит по большой квадратной кровати, правда без соломенных тюфяков. Мы измучены, разочарованы, и никому из нас не хочется натягивать свой гамак.

С наступлением темноты приходит Проспер, и мы, усевшись у двери, вводим его в курс событий.

Под нашими ногами, в глубине долины, мерцают слабые огоньки Масента.

Проспер долго думает, прежде чем ответить.

— Во всяком случае, — говорит он, — снять праздник выхода посвященных вам не удастся. Колдуны еще раз отсрочили его. Но вот в Согору, к северу от дороги на Гекеду, скоро будет большая татуировка детей, и они вступят в священный лес.

Наше настроение сразу повышается.

— Но, — добавляет Проспер, — чтобы их увидеть, надо быть тоже татуированным.

Не в силах заснуть, я вот уже почти час ворочаюсь на жестчайшем матрасе, стараясь лечь поудобнее. Впрочем, я должен быть осторожным, чтобы не разбудить Жана, с которым мы спим на одной кровати.

Лежа в темноте с открытыми глазами, я думаю о последних словах Проспера: «Надо быть тоже татуированным». Ково в прошлом году говорил, что нам нужно подвергнуться этому испытанию, но два-три дня назад он всячески уклонялся от ответа на мои вопросы по этому поводу. Действительно ли это необходимо? В какой мере посвящение возможно для белых? Так или иначе, мы не упустим этот шанс, мы будем присутствовать на церемонии.

Вдруг странная музыка примешивается к обычному шуму ночного леса. Я выпрямляюсь на кровати и напрягаю слух. Три высокие флейтовые ноты и хрустальный звон маленького колокольчика вьются вокруг хижины. Кажется, что они, то приближаясь, то удаляясь, появляются каждый раз с другой стороны. Наконец я решаю разбудить Жана и трясу его за плечо, но в это время из-за перегородки мне отвечает голос Вирэля:

— Ты слышишь?

Мы встаем и шепотом советуемся в темноте. Тони решительно отказывается подняться. Эти тревожные явления его не беспокоят.

— Отстаньте от меня, — бормочет он сонным голосом. — Дайте подрыхать.

Жан тоже хочет спать, но назойливость необычной музыки заставляет его принять энергичное решение: подстеречь и схватить человека, если это человек. Впрочем, сам он решительно отказывается принять в этом участие.

Мы с Вирэлем терпеливо выжидаем. В тот момент, когда звуки достигают наибольшей силы, мы выскакиваем из хижины, направляя луч электрического фонаря туда, откуда, по нашему мнению, раздается музыка. Фонарь освещает лишь чахлый кустарник и траву. Музыка смолкает.

Лишь только мы возвращаемся в хижину, неотвязный лейтмотив возобновляется с новой силой. Тони сурово критикует нашу тактику.

— Нужно было выбираться ползком, без шума и света.

— Чего ж ты ждешь? Иди.

— Я сплю, — решительно отвечает он.

Мы решаем последовать его примеру и вновь укладываемся. Флейта и колокольчик продолжают описывать вокруг хижины наводящие тоску круги. Музыка не умолкает ни на минуту. Наконец, побежденные усталостью, мы засыпаем.

Мы только что приехали в Масента, и от Ниогбозу нас отделяют пятьдесят километров.

По всем знахарям тома уже известно о наших планах. Сегодня ночью они впервые дали нам это понять.

Мы питаемся в караван-сарае. Так называют европейцы гостиницу или то, что ее заменяет. В Масента это большая прямоугольная хижина под соломенной крышей. В глубине общего зала стоит массивная резная стойка из дерева местных пород, которую африканские мастера украсили скульптурными фигурами.

Через несколько дней мы уже знакомы со всеми завсегдатаями — европейскими и африканскими торговцами и чиновниками. Сегодня вечером один новый человек привлек наше внимание своей словоохотливостью. С искренностью, вполне достойной предвыборных речей, он изъясняется в своей любви к демократии, к европейской цивилизации вообще, к французской в особенности. Худой, элегантный, он щеголяет мягкой рубашкой и сверкающей шляпой из нейлона. Непрерывно жестикулируя, он приближается к нашему столу.

Крайне возбужденный, незнакомец не заставляет себя долго просить, подсаживается к нам и со стаканом в руке начинает изливаться. Круглолицый, с подвижными чертами лица и насмешливыми глазами, он удивительно легко говорит по-французски.

— Меня зовут Акои Гилавоги. Впрочем, меня все знают. Я лучший портной этих мест.

Он неожиданно вскакивает:

— Если вам нужны брюки, я к вашим услугам.

И, повернувшись кругом, дает нам возможность оцепить почти безукоризненный покрой своего костюма.

Потом он снова садится и, наклонившись к нам, понижает голос:

— Я знаю, зачем вы здесь, и могу вам помочь. Я кандидат в вожди кантона Гериерика: мой покойный младший брат занимал эту должность, а теперь я должен его заместить.

Он делает большой глоток:

— Там все уже повинуются мне; я сведу вас с самым главным колдуном, и мы будем действовать сообща.

Я киваю головой. Акои продолжает очень убежденно:

— Вы делаете кинофильмы — я очень хороший актер; вы записываете голос на пластинки — я очень хорошо пою. Даже неизвестные здесь песни, потому что я много путешествовал. Отправляйтесь вместе со мной в поездку перед моим назначением.