Из всех четверых детей только она и Джонас любили школу. Пол и Клинт считали это занятие ужасно скучным, а их отец полагал учение бесполезным. Закон об обязательном образовании, по его мнению, очередное подтверждение стремления государства залезть в твой карман. Школа в Мак-Каллоу-Спрингс носила имя ее прадеда. После истории с Блаунтами отец, чтобы смягчить обстановку, оплатил настенные росписи, о которых давно уже шли разговоры, – пасторальные сцены, где американцы и мексиканцы мирно трудятся вместе, отстраивая новый город. Финальный вариант выглядел так: изможденные фермеры-техано с выпученными глазами униженно сгорбились на луковых полях, вдали маячит кучка оборванцев. Патрон, отдаленно напоминающий отца Джинни, восседает верхом на вороном скакуне, присматривая за порядком. Картину пришлось замазать, а отец оставил попытки поладить с горожанами.
Большую часть школьных расходов оплачивали Мак-Каллоу, но Мидкиффы и Рейнолдсы тоже вносили свой вклад. Дети мексиканцев учились бесплатно, но обычно недолго; они то ходили на уроки, то нет, один месяц семья живет здесь, другой – где-то еще, школьный инспектор никогда их не бранил. Дружить с ними тоже не было смысла: они исчезали на полгода, а когда появлялись вновь, все пришлось бы начинать сначала. С детьми белых фермеров было повеселее, правда, когда она приглашала их в гости, видно было, как они хотели бы оказаться на ее месте и жить в этом доме, их жгучая зависть сквозила в каждом жесте, каждом слове. Постепенно Джинни перестала заводить друзей. Единственной подружкой осталась Фанни Мидкифф, но та была на три года старше и совершенно помешана на мальчиках. Все вокруг считали, что она плохо кончит, даже фамилия Мидкифф не поможет.
Незадолго до смерти Полковника, когда тот уже начал слабеть, Джинни любила делать уроки, сидя рядом с ним. По утрам Полковник отдыхал на западной террасе, где не было солнца, а вечера проводил на восточной, тоже в тени. Поток посетителей не иссякал. Однажды явился человек из правительства (еврей, многозначительно подчеркивали домашние), который принес с собой звукозаписывающую машинку, и Полковник часами рассказывал в нее свои истории. На всех террасах стояли кушетки, так что старик в любой момент мог прилечь вздремнуть, и большую часть времени он спал и спал. Однажды я усну навеки, говорил он ей.
Но на самом-то деле подолгу он не залеживался. И в нужный момент всегда был на ногах. Если, к примеру, надо было пристрелить змею, пытавшуюся укрыться в прохладе под крыльцом. Когда-нибудь мы будем наконец жить в доме без этого чертова земляного двора, ворчала бабушка. Вот тогда-то нас и покусают змеи, парировал Полковник.
Если Джинни крутилась неподалеку, Полковник посылал ее за льдом. Или за мятой – рядом с водяными резервуарами он специально посадил полянку. Без джулепа старик жить не мог. Она старательно толкла мяту в стакане, насыпала три ложечки сахара и наполняла стакан кубиками льда. Иногда, прежде чем добавить виски, Полковник позволял ей пососать сладкую мятную льдинку.
Когда было не слишком жарко, они с Полковником шли прогуляться – шуршали высокой травой под ярко-синим небом, останавливались передохнуть в тени дубов, или в вязовой рощице, или на берегу ручьев, пока те не пересохли. Она вечно умудрялась прозевать важные вещи: оленя, лисицу, птицу над головой, мышку в кустах, цветок, распустившийся до срока, змеиную нору. Она видела вдвое дальше, чем Полковник, но чувствовала себя слепой рядом с ним – кроме солнца и травы почти ничего и не замечала.
Иногда казалось, что он просто дразнит ее и выдумывает все эти чудеса, но потом они шли дальше и находили доказательства, настоящие сокровища: выбеленный солнцем череп опоссума, обломок оленьего рога, разноцветное перо овсянки. Полковник брел очень медленно, часто останавливался и отдыхал, опираясь на ее плечо. Когда они находили змеиную нору, он посылал ее домой за керосином, если, конечно, земля была не слишком сухой, но чаще всего бывало сухо. Иногда, остановившись передохнуть, он просил ее вытащить колючку из мозолистой пожелтевшей стопы. Полковник не носил ботинок, уже не мог удержать равновесия в них. Из обуви он признавал только индейские мокасины. Индейцы – настоящие индейцы из резервации в Оклахоме – привозили ему разные штуки, а когда они уезжали, Полковник становился очень печальным и на вопросы ее отца отвечал коротко и грубо, да и вообще почти ни с кем не разговаривал. Джинни была его любимицей, это все знали, и хотя отец делал вид, что ему это безразлично, она-то видела, что он ревнует.
В те дни, когда Полковник был занят, а ей уроков не задали, Джинни приводила с пастбища молочных коров и доила их. Она вдыхала их теплый запах, слушала, как струя молока льется в ведро: сначала тоненький металлический звон, потом мягкое уютное журчание, когда ведро наполняется. Братья терпеть не могли эту работу – настоящему вакеро не подобает сидеть у коровьей задницы, уворачиваясь от вонючего хвоста, – но ей нравилось видеть, какое облегчение испытывает животное, нравилось играть со струйками молока, направляя их на стенки ведра. Не совсем музыка, конечно, но довольно похоже. Молоко уносили в кухню, процеживали и либо ставили на холод, либо отстаивали сливки. Прислуге позволялось брать сколько угодно снятого молока, но все остальное доставалось домашним. Молока у них всегда было вдоволь и даже больше, чем нужно, и частенько братья относили в хижины вакерос целые ведра простокваши. Да, потом ей этого не хватало – простокваши с коричневым сахаром и фруктами. Когда появилась пастеризация, стали говорить, что скисшее молоко вредно, хотя Джинни всю жизнь ела его с удовольствием.
Если она не занималась коровами, то ухаживала за телятами; вообще-то это тоже было обязанностью братьев, но они редко вспоминали о ней. Осиротевшего теленка отводили в загон у дома. Джинни привязывала корову к забору, а потом брызгала молоком теленку на голову. Корова чуяла свой запах и подпускала теленка к вымени. Получалось не с первой попытки, и Джинни приходилось быть терпеливой, иногда процесс занимал несколько дней. На деньги, полагавшиеся за возню с телятами, Клинт и Пол покупали себе лошадей; что с деньгами делал Джонас, никто не знал. Она же отдавала свой заработок на хранение отцу, а когда ей исполнилось двенадцать, открыла счет в Сан-Антонио, положив туда около десяти тысяч долларов.
Другим ее любимым местом, кроме террасы рядом с Полковником, был старый дом Гарсия. Хотя все Гарсия давным-давно сгинули, поместье по-прежнему называли каса майор. Джинни с самого детства знала, что с ними произошло.
– У Педро Гарсия не было сыновей, чтобы работать на ранчо, – рассказывал отец, – а его дочери вышли замуж за дурных людей, которые разорили Педро. Эти парни воровали наш скот, а потом подстрелили твоего дядю Глендейла.
– И тогда мы пошли и перебили их всех.
– Нет, это техасские рейнджеры, они хотели поговорить с Гарсия, а мы поехали вместе с ними. Но Гарсия открыли огонь.
В представлении Джинни на свете не было людей значительнее техасских рейнджеров.
– Я рада, что их всех убили. – По ее мнению, Гарсия точно заслужили свою участь.
– Они были хорошими людьми, просто им не повезло, – сказал отец. И добавил: – Бывает, что и с хорошими людьми случается беда.
Дочери – вот единственная беда, которая может случиться с человеком. Однажды она подслушала, как отец говорил репортеру на праздновании столетия Полковника: «Сначала молишься о рождении сыновей, потом – чтобы найти нефть. Взгляните на Миллеров из Карризо, у них было восемьдесят участков, но некому передать дело, одни бабы, не наследники, а мусор».
Она поднялась к себе и не стала спускаться к ужину, сказавшись больной. И с тех пор не возмущалась, если Полковник дурно говорил о ее отце.
Поместье Гарсия, одно из первых поселений в этих краях, построенное в 1760-е, стояло на холме над долиной Нуэсес, и даже в самые засушливые годы источник, снабжавший его водой, не иссякал. Главный дом, напоминавший небольшой замок, был построен из тяжелых каменных блоков. Рядом возвышалась сторожевая башня высотой почти сорок футов, а длинные узкие окна каса майор походили на бойницы. В стенах было множество и настоящих бойниц, принесших гибель варварам-индейцам, рискнувшим напасть на усадьбу.
