— Сузан, почему?

Девушка еще гуще покраснела, глаза блеснули.

— Потому!

— Разве это необходимо?

Вместо ответа она смотрела на него. Было в нем и чистосердечие и мягкость, из-за которых женщины ему доверялись. Он понял.

— Ох, прости меня, — сказал он.

У нее на глазах навернулись слезы.

— Ничего, увидишь, все будет хорошо. Ты только не унывай, — не слишком весело подбодрил он.

— Ничего тут не поделаешь.

— Да, скверная история. Но уж ты постарайся не падать духом.

Вскоре он снова нашел повод зайти к Кларе.

— Вы не хотели бы вернуться к Джордану?

Она отложила работу, уронила на стол красивые руки и, не отвечая, несколько мгновений смотрела на него. Постепенно щеки ее зарумянились.

— Почему? — спросила она.

Пол немного смешался.

— Ну, потому что Сузан собралась уходить, — ответил он.

Клара опять взялась за работу. Белое кружево, подрагивая и подергиваясь, накручивалось на игольчатую ленту. Пол ждал. Не поднимая головы, она наконец заговорила странно упавшим голосом, почти шепотом:

— Вы уже что-нибудь об этом говорили?

— Кроме вас, никому ни слова.

Опять она долго молчала.

— Я предложу свои услуги, когда об этом будет объявлено, — сказала она.

— Вы обратитесь раньше. Я дам вам знать, когда именно.

Она продолжала крутить машинку и ничего ему не возразила.

Клара поступила на фабрику Джордана. Кое-кто из старших работниц, в том числе Фанни, помнили, как она ими правила, и воспоминание это было не из приятных. Клара всегда была «зазнайка», замкнутая и высокомерная. Она никогда не поддерживала с девушками-работницами отношения на равных. Если ей случалось заметить ошибку, она делала выговор бесстрастно и вполне вежливо, но для провинившейся это было куда обидней, чем если б ее сердито выбранили. С беднягой Фанни, вечно озабоченной горбуньей, Клара неизменно обращалась мягко и сочувственно, а в результате Фанни пролила из-за нее куда больше горьких слез, чем из-за злых языков других мастеров.

Что-то было в Кларе такое, что Полу не нравилось, и многое его задевало. Если она была поблизости, он не мог не смотреть на ее сильную шею, на которой низко росли легкие завитки белокурых волос. Ее лицо и руки покрывал нежный, едва видный пушок, и, однажды его заметив, Пол уже всегда на него смотрел.

Когда он работал красками в послеобеденные часы, она заходила и застывала рядом. Он сразу ощущал ее присутствие, хотя она не заговаривала, не дотрагивалась до него. Она стояла за шаг-полтора от него, но чувство у него было такое, будто они касаются друг друга. Тогда он уже не мог писать. Он бросал кисти, поворачивался и заговаривал с ней.

Иногда она хвалила его работу, иногда критиковала.

— В этой картине вы неискренни, — бывало, скажет она, и так как в обвинении ее есть доля правды, Пол кипит от гнева.

— Как вам это? — иной раз нетерпеливо спросит он.

С сомненьем хмыкнув, Клара произносит:

— Мне это мало интересно.

— Потому что вы не понимаете, — возразит он.

— Тогда зачем меня спрашивать?

— А я думал, вы поймете.

Случалось, глядя на его работу, она презрительно пожмет плечами. Это бесило его. Он выходил из себя. Он поносил ее и принимался с жаром толковать, что и как он изобразил. Ее это забавляло и поощряло. Но никогда она не соглашалась, что неправа.

За десять лет, что она была связана с женским движением, она почерпнула немало знаний и, обладая той же страстью к учению, что и Мириам, самостоятельно училась французскому и, хоть не без труда, могла читать на этом языке. Ей казалось, она особенная, всему на свете посторонняя, тем более — чужая своему сословию. Девушки-спиральщицы на фабрике Джордана все были из хороших семей. То была маленькая, особая отрасль производства, и к ней относились с известным почтением. В обеих комнатах царил дух благовоспитанности. Но Клара чуждалась и тех, с кем работала.

Однако ничего этого не поведала она Полу. Не из тех она, кто рассказывает про себя. Какая-то тайна ее окружала. Она была такая скрытная, что ему казалось, ей есть что скрывать. Внешняя сторона ее жизни была на виду, внутренний смысл от всех спрятан. Это возбуждало любопытство. А ко всему иногда Пол замечал, что она украдкой мрачно, испытующе смотрит на него исподлобья, и это заставляло его двигаться быстрее. Часто их взгляды встречались. Но в эти мгновения ее глаза были как бы завешены — ничего в них нельзя было прочесть. Она лишь слегка, снисходительно улыбалась. Она как бы обладала неким знанием и пожинала плоды опыта, ему недоступного, — и потому его неодолимо влекло к ней.

Однажды он увидел у нее на верстаке «Lettres de mon Moulin»[21].

— Как, вы читаете по-французски? — воскликнул он.

Клара небрежно на него глянула. Она обрабатывала на спиральной машине эластичный чулок из лилового шелка, — медленно, размеренно, крутила колесо, порой наклоняясь, то чтобы посмотреть на чулок, то отрегулировать иглы; и тогда ее великолепная шея с пушком и тонкими завитками сверкала белизной на фоне светло-лилового блестящего шелка. Она еще немного поработала и остановилась.

— Что вы сказали? — спросила она, мило улыбаясь.

У Пола глаза сверкнули — так было оскорбительно ее равнодушие.

— Я не знал, что вы читаете по-французски, — очень вежливо сказал он.

— Неужто не знали? — Клара улыбнулась не без язвительности.

— Бессовестная хвастунья! — пробормотал он едва слышно.

Наблюдая за ней, он сердито сжал губы. Казалось, она презирает работу, которую делает механически; однако все, что выходило из ее рук, было сработано как нельзя лучше.

— Вам не нравится работать спиральщицей, — сказал он.

— Что ж, всякая работа есть работа, — ответила Клара, словно тут все ей было известно.

Ее холодность изумляла Пола. Сам он все делал с жаром. Она, должно быть, какая-то особенная.

— А чем бы вы предпочли заниматься? — спросил он.

Она снисходительно засмеялась:

— Слишком мало вероятно, чтоб мне когда-нибудь представился выбор, — ответила она. — Я даже не стала тратить время на такие размышления.

— Ну вот! — в свою очередь исполнясь презренья, сказал Пол. — Вы так говорите только потому, что слишком горды, чтобы захотеть чего-то, что вам недоступно.

— Вы прекрасно меня понимаете, — холодно ответила она.

— Я понимаю, вы думаете, будто вы ах какая необыкновенная и, стало быть, работа на фабрике для вас оскорбление на всю жизнь.

Он был очень зол и очень груб. Клара молча, презрительно отвернулась. Он посвистывая пошел прочь, полюбезничал и посмеялся с Хилдой.

Позднее он сказал себе:

— Чего ради я так нагло разговаривал с Кларой? — Он и досадовал на себя и был рад. — Так ей и надо. Хоть она и молчит, от нее так и разит гордостью, — сердито сказал он себе.

Во второй половине дня он спустился в мастерскую. На душу давила тяжесть, от которой хотелось избавиться. Он надеялся этого достичь, угостив ее шоколадкой.

— Хотите конфету? Я купил немножко, надо ж подсластить себе жизнь.

К великому его облегчению, она не отказалась. Он сел на рабочий стол рядом с ее машиной, стал накручивать на палец кусок шелка. Ей нравились его движения, быстрые, неожиданные, точно у молодого животного. Он задумался, болтал ногами. Конфеты были рассыпаны по столу. Клара склонилась над машиной, ритмично крутила колесо, потом перегнулась, чтоб взглянуть на чулок, который свесился под собственной тяжестью. Пол смотрел на красивый изгиб ее спины, на свернувшиеся на полу завязки фартука.

— В вас всегда чувствуется какое-то ожидание, — сказал он. — Что бы вы ни делали, вас будто и нет здесь: вы чего-то ждете… точно Пенелопа за своим рукодельем. — И так хотелось ее уколоть, что не удержался, прибавил: — Я буду звать вас Пенелопой.

— Что от этого изменится? — сказала она, старательно передвигая одну из иголок.

— Хоть и ничего, зато мне так нравится. А вы, кажется, забыли, что я ваш начальник. Мне это только что пришло в голову.