Заходящее солнце вдруг пробилось в разрывы туч. Груды золота вспыхнули на юго-востоке, в мягком желтом сиянии громоздились в небе над головой. Только что сумеречный и серый, ошеломленный мир охватило золотое зарево. Деревья, травы, отдаленные воды, казалось, очнулись от сумерек и просияли.

Мириам, удивленная, вышла из дома.

— До чего красиво! — услышал Пол ее медвяный голос.

Он глянул вниз. На ее запрокинутом лице вздрагивали слабые нежные золотистые блики.

— Как ты высоко! — сказала Мириам.

Подле нее на листьях ревеня лежали четыре мертвые птицы, четыре застреленных вора. Пол увидел свисающие вишневые косточки, совсем обесцвеченные, точно скелеты, плоть склевана дочиста. Опять он глянул вниз, на Мириам.

— Облака горят, — сказал он.

— Какая красота! — воскликнула она.

Сверху она казалась такой маленькой, кроткой, нежной. Пол кинул в нее горстью вишен. Она испугалась, вздрогнула. Он негромко засмеялся мальчишеским озорным смехом и опять забросал ее ягодами. Она отбежала, подхватив на ходу немного вишен. Две пары особенно красивых повесила на уши; и опять посмотрела вверх, на Пола.

— Тебе еще мало? — спросила она.

— Почти что хватит. Здесь будто на корабле.

— И долго еще ты будешь там сидеть?

— Пока не отгорит закат.

Мириам поила к ограде, села и загляделась на золотые облака — они распадались, и огромные, озаренные розовым светом развалины плыли в сторону тьмы. Золото запылало алым пламенем, точно вспышка нестерпимой боли. Потом алое померкло, стало розовым, розовое — темно-красным, и вот уже страсть в небе угасла. Весь мир стал темно-серый. Пол быстро слез с дерева, держа корзинку, при этом разорвал рукав рубашки.

— Они прелестные, — сказала Мириам, трогая вишни.

— Я рукав порвал, — отозвался Пол.

Она тронула свисающий треугольный лоскут.

— Придется мне починить, — сказала она. Прореха была у плеча. Мириам сунула в нее пальцы. — Тепло как!

Пол засмеялся. От новой, странной нотки в его голосе у Мириам перехватило дыхание.

— Побудем на воле? — предложил он.

— А дождя не будет? — спросила она.

— Нет, давай немножко погуляем.

Они пошли в поле, а потом к густым посадкам ели и сосны.

— Походим среди деревьев? — спросил Пол.

— Тебе хочется?

— Да.

Среди елей было совсем темно, острые иголки кололи Мириам лицо. Ей стало страшно. Пол такой молчаливый, странный.

— Мне нравится, когда темно, — сказал он. — Вот бы посадки были гуще — чтоб тут была настоящая непроглядная тьма.

Мириам казалось, она сейчас для него только женщина, и он забыл, что она человек, личность.

Он прислонился спиной к стволу сосны, обнял Мириам. Она отдалась ему в руки, но то была жертва, и сна принесла ее не без ужаса. Этот погруженный в себя человек с хриплым голосом был ей чужой.

Немного погодя начался дождь. Остро запахло хвоей. Пол лежал, опустив голову наземь, на прошлогодние сосновые иглы, и слушал ровный шум дождя — упорное, напряженное шипенье. Он был подавлен, угнетен. Теперь он понял, что все это время Мириам не была с ним, что ее исполненная ужаса душа оставалась далека от него. Тело его угомонилось, но и только. Безотрадна, печальна и нежна была его душа, и он с жалостью поглаживал пальцами лицо Мириам. И сейчас она опять глубоко его любила. Он ласковый, он прекрасен.

— Дождь! — сказал Пол.

— Да… на тебя льет?

Мириам потрогала руками его волосы, плечи — проверяла, падают ли на него капли дождя. А он лежал, уткнувшись лицом в прошлогоднюю хвою, и ему было на удивленье покойно. Пускай на него каплет, он не против; он бы лежал и лежал так, хоть бы и промок насквозь; казалось, сейчас все неважно, будто жизнь утекла в небытие, близкое и влекущее. Это странное, спокойное приобщение к смерти было ему внове.

— Надо идти, — сказала Мириам.

— Да, — согласился Пол, но и не шевельнулся.

Жизнь сейчас казалась ему тенью, день — белой тенью; ночь, и смерть, и покой, и бездействие — казалось ему, это и есть бытие. Быть живым, быть упорным и настойчивым — значило не быть. Превыше всего — раствориться в убаюкивающей тьме, слиться с Богом.

— Нас поливает дождь, — сказала Мириам.

Пол поднялся и помог ей встать.

— Жалко, — сказал он.

— О чем ты?

— Что надо идти. Мне так покойно.

— Покойно! — повторила Мириам.

— Никогда в жизни мне не было так покойно.

Они шли, и она держала его руку в своих. Пожимала его пальцы, и страшновато ей было. Казалось, Пол отрешен от нее; страшно было его потерять.

— Ели будто призраки среди тьмы: каждая всего лишь призрак.

Испуганная, Мириам промолчала.

— Все как-то притихло, — продолжал Пол. — Вся ночь в недоуменье и засыпает; вот так, наверно, и в смерти — мы спим в недоуменье.

Прежде ее пугало пробудившееся в нем животное начало, теперь — мистическое. Молча шла она с ним рядом. Дождь стучал по застывшим в давящей тишине ветвям. Наконец Пол с Мириам добрались до сарая для повозок.

— Давай немного постоим здесь, — сказал Пол.

Со всех сторон шумел дождь, он заглушал все остальные звуки.

— Так мне непривычно сейчас и так покойно, — сказал Пол. — Я в согласии со всем вокруг.

— Да, — терпеливо отозвалась Мириам.

Казалось, Пол опять забыл о ее существовании, хотя и сжимал ее руку.

— Отказаться от своей индивидуальности, то есть от своей воли, от всяких усилий… жить не напрягаясь, погрузиться в своего рода сон, когда сознание бодрствует… по-моему, это так прекрасно; это и есть потусторонняя жизнь… бессмертие.

— Разве?

— Да… и жить той жизнью так прекрасно.

— Это у тебя что-то новое.

— Да.

Немного погодя они вошли в дом. Все с любопытством на них поглядели. У Пола по-прежнему был сосредоточенный, покойный взгляд и ровный голос. И все, словно ощутив эту странную отрешенность, не стали донимать его разговорами.

Примерно в эту пору заболела бабушка Мириам, которая жила в крохотном домике в Буддинтоне, и девушку послали ей в помощь. Там было очень красиво и уютно. Перед домиком — большой сад, окруженный красной кирпичной оградой, у которой росли сливы. На задах — огород, отделенный от поля старой высокой живой изгородью. Славно там было. Дел у Мириам было не слишком много, она вполне успевала и читать, что так любила, и записывать свои мысли и чувства, в которых так интересно было разбираться.

На праздники бабушке полегчало, и ее повезли на день-другой к дочери в Дерби. Старушка была с причудами и потому могла вернуться совершенно неожиданно, так что Мириам осталась в ее домике одна и очень этому радовалась.

Пол часто приезжал к ней на велосипеде, и обычно они проводили время мирно и счастливо. Он не слишком ее стеснял; но вот в понедельник во время этих праздников ему предстояло провести с ней весь день.

Погода была великолепная. Он попрощался с матерью, сказав ей, куда едет. Она весь день будет одна. Это омрачало его радость; но впереди у него три свободных дня, и он намерен провести их по своему усмотрению. Так сладостно мчаться на велосипеде по утренним дорогам.

Приехал он около одиннадцати. Мириам хлопотала, готовя обед. Разрумянившаяся и хлопотливая, она прелестно выглядела в кухоньке. Пол поцеловал ее и сел, не сводя с нее глаз. Кухня была маленькая и уютная. Диван, покрытый чем-то вроде полотняного чехла в красную и голубую клетку, старого, не раз стиранного, но приятного глазу. В застекленной полке над угловым буфетом красуется чучело совы. Сквозь листья душистой герани в окно льется солнечный свет. Мириам стряпает в честь Пола цыпленка. Сегодня это их дом, и они муж и жена. Он разбивает для нее яйца и чистит картофель. Мириам, как и его мать, дарит ему ощущение дома, думает Пол; и как же она сейчас хороша, раскрасневшаяся от огня, с упавшими на лоб кудрями.

Обед удался на славу. Как положено молодому мужу, Пол разрезал цыпленка. Все время они увлеченно, без умолку болтали. Потом он вытер вымытые ею тарелки, и они пошли в поле. Веселый ручей сбегал с крутого берега в болотце. Здесь они побродили, нарвали немного еще не отцветшей калужницы и массу больших голубых незабудок. Потом Мириам с охапкой цветов села на берегу, больше всего набралось золотистых кувшинок. Она пригнулась к калужнице, и лицо ее покрылось золотой пыльцой.