— Понимаю, — сказала Шельма. — И Y — доминанта.

— Тетя Хильда — биолог, — пояснила я.

— Отлично! Тетя Хильда, — можно я буду так вас звать, как моя двойняшка? — вы мне поможете в трудных местах? — Либ улыбнулась, и улыбка у нее была точь-в-точь как у меня. — Y была доминантой, но двойная доза X не давала мне покоя, я сам не понимал почему. Из меня вышел неплохой мужчина — тридцать лет в Космическом флоте на старой доброй Терре: один офицер проявил ко мне интерес и устроил в академию. Но я по характеру не годился в командиры и большую часть времени провел в штабе — командовать приходилось только изредка и всегда небольшими кораблями. — Она снова улыбнулась. — А сейчас, когда я чувствую себя полноценной женщиной, а не помесью мужчины неизвестно с чем, я без колебаний принимаю командование на себя. Так вот, возвращаюсь назад. Мне всегда было как-то не по себе с мальчишками и с мужчинами. Я был застенчив, одинок, и меня считали немного ненормальным. Нет, не гомосексуалистом — для этого я был слишком робок. Хотя, возможно, это было бы мне полезно. В те дни, после междуцарствия, я был «бесследно исчезнувшим Говардом» — только через много лет после того как я поступил на флот, семейство меня отыскало. Люди с генотипом XXY по большей части бесплодны, но я — нет. На протяжении следующих семидесяти лет у меня был двадцать один ребенок. Мне нравилось жить со своими женами, спать с ними, я любил наших детей. И вот мы дошли до бегства с Земли, которое возглавил Лазарус. Я был тогда холост — обе мои жены снова вышли замуж. Друзья, Лазарус стал первым в моей жизни мужчиной, которого я полюбила.

— Либ, это не имеет никакого отношения к твоей истории! Я ведь не знал, что ты меня любишь!

— Это имеет отношение к моей истории! В течение восьми столетий мы путешествовали вместе. Потом меня убили — по моей собственной неосмотрительности. Некоторое время спустя Лазарус и его сестры кремировали меня и развеяли прах в атмосфере старой доброй Терры — по такой траектории, чтобы он осел в той местности, где я родился. Лазарус, их это как будто ничуть не удивляет. Они мне не верят?

— Конечно, верим, — вмешалась я. — Но то, что ты рассказываешь, для нас не новость. Чего мы не знали, — это того, что ты жива и стала женщиной. Перевоплощение?

— Да нет! Перевоплощение — это чепуха.

Меня охватило раздражение. С тех пор как после смерти мамы Джейн я привела свои мысли в порядок, мне не нравится, когда по этому поводу высказываются так категорически.

— У тебя есть доказательства? — перебила я.

— Дити, я задела твои чувства?

— Нет, Либ, не задела. Я спросила, есть ли у тебя доказательства.

— Ну… нет. Но если это допустить, то я, по-моему, смогу показать, что это приводит к противоречию.

— Доказательство от противного? Это опасная штука, Либ. Спроси Георга Кантора[69].

Либ рассмеялась:

— Ну, ладно, не буду высказывать никакого мнения, пока кто-нибудь не представит мне надежных доказательств — или за, или против.

— Я надеялась, что у тебя есть доказательства, Либ, потому что ты уже была мертва, а я нет. По крайней мере, не помню такого.

— Но и я не помню, как была мертва. Просто страшный удар по голове… Потом какие-то сны, которых я не могу вспомнить… Потом кто-то терпеливо спрашивает меня снова и снова, кем я хотела бы быть — мужчиной или женщиной… И наконец я немного пришла в себя и поняла, что спрашивают всерьез, и ответила: «Женщиной»… А потом много дней мне задавали тот же вопрос по меньшей мере раз в день… А потом я однажды вечером уснула, а утром проснулась женщиной. Это меня удивило гораздо меньше, чем то, что, как выяснилось, прошло пятнадцать столетий. Быть женщиной представлялось мне совершенно естественным. У меня сейчас пятеро детей — то есть рожденных детей, а вообще-то я произвела двадцать одного, и один был пересажен в меня одним из моих потомков. Лазарус, а когда ты-то собираешься сделать мне ребенка?

— Когда греки начнут считать годы по календам[70].

— Либби, прелесть моя, когда ты захочешь это устроить, если только не шутишь, спроси у меня.

— Спасибо, Дора, я буду помнить. Лазарус, тебе придется разъяснить тот парадокс, я-то все это время была просто куклой.

— Либ, тебе не кажется, что время уже позднее? Наши гости устали.

— Капитан Хильда? — Либ вопросительно повернулась к ней.

— Временем у нас занимается Дити.

— Либ, я пока не знаю, сколько сейчас времени по вашим часам. Я показала вам наши секунды: в минуте у нас шестьдесят секунд, в часе шестьдесят минут, в сутках двадцать четыре часа. Примитивно, правда? А у вас время измеряется в метрической системе?

— Смотря что вы имеете в виду, Дити. Вы работаете в десятичной?

— Да. То есть нет, я работаю в двоичной, потому что я программист. Но я привыкла переводить из системы в систему, это мне ничего не стоит.

— Я поняла, что вы пользуетесь десятичной системой, когда попробовала угадать, что вы имеете в виду, говоря «шесть в шестой степени», и вы подтвердили мой ответ. Мы теперь работаем большей частью в системе с основанием сто двадцать — один-один-один-один-ноль-ноль-ноль в двоичной.

— Разумно. Легко пересчитывать в любую систему.

— Да. Обычно мы пользуемся этой. А для научной работы — троичной, потому что ее используют наши компьютеры. Насколько я понимаю, Ае и Доре понадобилось несколько миллисекунд, чтобы понять друг друга.

— Ну, не такие уж мы тихоходные!

— Извини, Дора. Иногда мы пользуемся шкалой времени, которая соответствует троичной системе. Но в повседневной жизни часы у нас точно такие же, как и у вас, — только ходят на три процента медленнее. На нашей планете день продолжается дольше.

— На сорок две ваших минуты.

— Быстро соображаешь, Дити. Да.

— А у ваших компьютеров, значит, трехфазное питание.

— Ты соображаешь быстрее, чем я две тысячи лет назад. А я тогда была попроворнее, чем сейчас.

— Ну, это трудно сказать, а в сравнении с любым компьютером мы похожи на ахиллесову черепаху[71]. Так вот, мы обедали в восемнадцать часов. Ая погрузилась на борт Доры примерно час с четвертью спустя. Так что для нас сейчас около половины девятого вечера, а ложимся спать мы обычно в двадцать два — двадцать три, если только ложимся вовремя, но это у нас никогда не получается. Который сейчас час у вас на корабле и какое тут расписание?

До сих пор остальные молчали, предоставляя мне болтать со своей двойняшкой. Но тут вмешался Лазарус:

— Если в этом сумасшедшем доме и есть расписание, мне до сих пор так и не удалось его обнаружить.

— Ну, ты-то, дружище, вообще живешь без всякого расписания. А я управляю этим бедламом с помощью гонга. Вот так, Дити, — бам-м-м! — двадцать один час. А Лазарус за всю свою греховную жизнь никогда еще так рано не ложился.

— Веди себя прилично, Дора!

— Больше не буду, папочка. Но давайте вернемся к нашей истории с трупом. Либ умудрилась угробиться примерно в восьмисотом году после Диаспоры, Лазарус сует ее — его — в бак с жидким кислородом и выводит ее — его — на орбиту, обозначив радиобуем. Возвращается при первой возможности — и не может найти ее останки. Четырнадцать столетий спустя до моей сестры Фины, известной тогда под именем Минервы[72], доходит то, что должно было быть очевидно всем: любой корабль, существующий в несоизмеримом времени, вроде вашей покорной слуги, представляет собой не просто космический корабль, а еще и машину времени. Лазаруса осеняет: трупа, замаринованного в жидком кислороде, нет на месте, потому что он уже подобрал его раньше, Лазарус делает новую попытку, больше тысячи лет спустя и пятью годами раньше, — и пожалуйста, вот он — труп. Потом Лазарус, я и Лаз-Лор отправляемся в 1916 год по старому, то бишь григорианскому, стилю, на старую добрую Терру и развеиваем прах Либ над плато Озарк, где она — он — родилась. Что было изрядной глупостью, потому что мы выбросили ее над этими зелеными холмами примерно за столетие до того, как она… как он родился. Парадокс! Но нас не смущают парадоксы. Мы живем в паравремени, Лаз-Лор — отличные парапсихологи, руководствуются паранаукой. Пара доков.