— А не надо его силой. Вот так… — Дюк закончил настройку, а затем вставил кассету с пленкой; вопрос о том, работает он у Джубала или нет, больше не поднимался. Проектор представлял собой небольшой настольный стереовизор с адаптером, позволявшим просматривать четырехмиллиметровую пленку. Через несколько секунд на экране начали разворачиваться события, предшествовавшие исчезновению ящика из-под бренди.

Джубал увидел, как ящик летит прямо ему в голову, а затем мгновенно исчезает.

— Слава тебе господи, Энн не придется рвать свою лицензию. Дюк, прокрути еще раз, только медленнее.

— О'кей. — Дюк перемотал пленку назад, а затем сообщил: — Замедляю в десять раз.

Замедленный звук превратился в неразборчивое глухое бурчание, и Дюк отключил его совсем. Ящик медленно выскользнул из руки Джилл, поплыл к голове Джубала и снова исчез. Но на этот раз можно было различить, что исчезает он не сразу, а постепенно, становясь предварительно все меньше и меньше.

— А можно еще медленнее?

— Одну секунду. Тут что-то не так со стереоэкраном.

— А что именно?

— Ни хрена не понимаю. На полной скорости все выглядело вполне нормально, а при замедлении получилось что-то вроде обратной перспективы. Ящик удаляется очень быстро, но при этом все время остается ближе к нам, чем стенка. Какой-то искаженный параллакс. Странно, я ведь даже не вынимал пленку из кассеты.

— Ладно, Дюк, бросай. Посмотрим пленку из другой камеры.

— М-м-м… а, понял. Это же в перпендикулярном направлении, вот мы все и увидим, даже если та пленка запорота.

Дюк сменил кассету.

— Начало я прогоню побыстрее, а в конце замедлю, хорошо?

— Давай.

Снова пошла та же самая сцена, только снятая с другой точки. В последний момент Дюк замедлил пленку, ящик, вырвавшийся из руки Джилл, медленно поплыл в воздухе и исчез.

— Вот же мать его, — пробормотал сквозь зубы Дюк. — И вторая тоже.

— А теперь-то что?

— Да здесь же снималось сбоку, так что ящик должен был пересечь кадр и выйти за край. А он будто снова удаляется. Да ты же и сам видел.

— Да, — кивнул Джубал. — Движется прямо от нас.

— Но это же невозможно, чтобы и под одним углом прямо от камеры, и под другим тоже.

— Что значит «невозможно», если это было? Очень интересно, — добавил Харшоу, — что показал бы допплер-радар, пользуйся мы им, а не стереокамерами?

— Хрен его знает, что бы он там показал, но вот эти вот камеры я разберу по винтику.

— Оставь ты их лучше в покое.

— Но…

— Твои камеры, Дюк, в полном порядке. Но ты вот скажи, что находится под прямым углом ко всему остальному?

— Я в загадках ничего не понимаю.

— А это совсем не загадка. Я мог бы отослать тебя к мистеру А. Квадрату, проживающему в Флатландии^{36}, но не стану этого делать, а отвечу сам. Что перпендикулярно всему остальному? Ответ: два трупа, один старый револьвер и один пустой ящик.

— О чем это ты? Я уже совсем ничего не понимаю.

— В жизни не говорил яснее и понятнее. У тебя ведь как получается, если камеры зафиксировали не то, чего ты ожидал, значит, они испорчены, да? А ты попробуй поверить собственным своим глазам. Ладно, посмотрим остальные пленки.

Они не добавили ничего нового. Пепельница, зависшая под потолком, оказалась за пределами кадра, но спуск ее был зафиксирован. Изображение револьвера было совсем крошечным, но и тут не оставалось сомнений, что он быстро удаляется, не двигаясь при этом с места. Джубал прекрасно помнил, что оружие не вырывалось у него из руки, а попросту исчезло, и все же убедиться, что камеры зафиксировали то же самое, было приятно. «Приятно» — не очень подходящее к случаю слово, но другого он не находил.

— Дюк, мне нужны копии всех этих пленок.

— А что, — замялся Дюк, — разве я еще здесь работаю?

— Как? Опять ты об этой своей дури! На кухне ты есть не будешь, тут и разговаривать не о чем. Дюк, послушай меня и постарайся отложить куда-нибудь все свои предрассудки.

— Слушаю я, слушаю.

— Испросив право съесть часть моего старого, жесткого и жилистого тела, Майк оказал мне величайшую известную ему честь, согласно единственно известным ему обычаям. Фигурально говоря, согласно тому, чему он обучен «с младых ногтей». А одновременно просил меня оказать ему честь. И неважно, что там думают на этот счет в Канзасе — Майк живет марсианскими понятиями.

— Я предпочитаю канзасские.

— Да и я, собственно, тоже, — признался Джубал. — Но ведь ни ты, ни я, ни тот же самый Майк не выбирали себе этих понятий, они нам навязаны. Заложенное в раннем детстве остается с тобой навсегда. Попал бы ты в младенчестве к марсианам и были бы у тебя сейчас точно такие же взгляды, как у Майка, неужели ты в этом сомневаешься?

— Нет, — упрямо покачал головой Дюк, — уж в этом-то ты меня никогда не убедишь. Что он там есть по-человечески не умел или еще что в этом роде — это все понятно, не повезло парню, не получил он культурного воспитания. Но тут же совсем другое дело, тут же врожденный инстинкт.

— Инстинкт? Чушь собачья!

— Никакая это не чушь. Вот меня, разве меня кто-то там учил «с младых ногтей» не быть людоедом? Ни хрена подобного, я всегда знал, что это грех, и из самых страшных. Да меня от одной мысли такой выворачивает. А как же иначе, ведь это один из главных инстинктов.

— Дюк, — простонал Харшоу, — ну как это вышло, что ты столько понимаешь во всяких железяках и ровно ничего не понимаешь в себе самом? Твоей матери совсем не требовалось говорить: «Сынок, никогда не ешь своих товарищей — это некрасиво, это гадко, хорошие дети никогда так не делают». Ведь ты впитывал эту заповедь изо всей нашей культуры, так же, скажем, как и я. Анекдоты про людоедов, сказки, мультики, страшные истории, все что угодно. Да какой там, к чертовой бабушке, инстинкт, если исторически каннибализм один из самых распространенных обычаев, какую бы ветвь человеческой расы мы ни взяли. Твои предки, мои предки, предки любого человека были людоедами.

— Насчет твоих не знаю.

— Господи. Слушай, Дюк, ты вроде бы говорил, что в тебе есть индейская кровь.

— Чего? Ну да, одна восьмая, а что?

— А то, что, хотя и в твоем, и в моем родословных деревьях есть каннибалы, скорее всего твои каннибалы на много поколений ближе тебе, чем…

— Да ты старая плешивая…

— А ну не булькай! Чуть не во всех культурах аборигенов Америки присутствовал ритуальный каннибализм, проверь в любой книге. Кроме того, любой из нас, североамериканцев, с вероятностью больше половины имеет примесь конголезской крови, сам о том не подозревая. Ну а тут ты уж сам понимаешь. Но будь мы с тобой даже из кристальнейше чистых североамериканской породы (мысль глупейшая, ведь дети, нагулянные на стороне, — явление во много раз более распространенное, чем думают), даже и в этом случае мы попросту точнее знали бы, какие именно каннибалы являлись нашими предками. В то или иное время каннибализм был у любой расы рода человеческого. Ну как может «противоречить инстинктам» практика, которой следовали сотни миллионов людей? Говорить так глупо и бессмысленно.

— Но… Ладно, Джубал, зря я, конечно, даже начал этот спор, ведь ты всегда все как-то перевернешь. И все равно, пусть даже мы произошли от дикарей, от людоедов — и что из этого? Теперь-то мы цивилизованные, верно? Во всяком случае, я цивилизованный.

— С тонким намеком, что я — нет, — ухмыльнулся Джубал. — Знаешь, сынок, не говоря даже о том, что все мои условные рефлексы восстают против самой идеи погрызть обжаренный окорок — ну, скажем, твой — не говоря даже об этом вбитом в нас с детства предрассудке, я считаю общепринятое у нашего племени табу на каннибализм отличной идеей. И именно потому, что никакие мы не цивилизованные.

— Че-го?

— Не будь наше табу таким сильным, что вот даже принимаешь его за инстинкт, я мог бы составить очень длинный список людей, к которым не решился бы повернуться спиной, при нынешних-то ценах на говядину. А ты?