И тут вдруг выясняется, что старые козлы, сидящие в зале, совсем не действуют ей на нервы. Под их откровенно похотливыми взглядами — Джилл кожей чувствовала эти взгляды — ей становилось тепло и уютно.

До этого момента эксгибиционизм представлялся ей слабостью, достойной презрения или — в лучшем случае — снисходительного сострадания. Теперь Джилл обнаружила нечто подобное у себя и должна была решить: либо это разновидность нарциссизма является вполне нормальным явлением, либо она сама — неправильная. Ну уж нет, Джилл чувствовала себя абсолютно здоровой, такой здоровой, как никогда прежде. Она и прежде отличалась отличным здоровьем — медсестре некогда болеть самой, — но ведь теперь даже и вспомнить трудно, когда там у нее в последний раз болел живот, или был насморк, или хотя бы ногу сводило. Ну а если здоровой женщине нравится, что на нее глазеют, значит, здоровые мужчины должны получать удовольствие, глазея на женщин, иначе получится сплошная чушь. Доказав эту теорему (которой следовало бы по справедливости присвоить название «теорема Джилл Бордман»), Джилл Бордман поняла наконец Дюка с его похабными картинками.

Она поспешила поделиться своими интеллектуальными успехами с Майклом, но тот только пришел в недоумение — а какая, собственно, Джилл разница, кто там на нее глядит и как. Вот желание, чтобы тебя никто не трогал, это вполне понятно; Майкл, по возможности, избегал рукопожатий, он не хотел соприкасаться ни с кем, кроме братьев по воде. (Джилл не была вполне уверена, насколько далеко простирается эта неприязнь. Однажды Майк прочитал какую-то книжку про гомосексуализм и ровно ничего не понял; пришлось дать ему разъяснение, а заодно и практические советы — как уходить от нежелательных заигрываний. Молоденький и хорошенький, Майкл неизбежно привлек бы к себе благосклонное внимание мужчин, поэтому Джилл велела ему изменить лицо, сделать его более суровым и мужественным. Но и тогда оставались большие сомнения — откажет ли этот красавчик, если пристанет к нему не посторонний человек, а, скажем, Дюк; к счастью, все его водяные братья мужеского пола являлись вполне определенно маскулинными, так же как братья-женщины — женственными. Кроме того, Джилл сильно подозревала, что Майкл сразу прогрокает в этих несчастных ту самую свою «неправильность», а потому не разделит с ними воду.)

Не понимал Майкл и того, почему это Джилл приятно, когда на нее смотрят. Их взгляды на эту (по мнению Майкла — несуществующую) проблему совпадали только в первые послекарнавальские дни, когда Джилл было совершенно безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Но именно тогда-то и зарождалось теперешнее самоосознание, на самом деле мужские взгляды никогда не оставляли ее равнодушной, она только разыгрывала — бессознательно, и сама того не зная, — это равнодушие. Приспосабливаться к Человеку с Марса было весьма непросто, Джилл вынужденно отбросила некую часть с детства впитанных понятий и представлений, ту — пусть и незначительную — долю брезгливого жеманства, которая сохраняется даже у медицинских сестер, при всей специфичности их рода занятий.

Но Джилл даже и не подозревала за собой какого бы то ни было чистоплюйства — пока его не утратила. И смогла наконец понять и честно самой себе в этом признаться, что сидит в ней нечто, веселое и абсолютно — как мартовская кошка — бесстыжее.

Она попыталась объяснить все это Майклу, познакомить его со своей великой теорией функциональной дополнительности нарцисстического эксгибиционизма и вуаеризма.

— Дело в том, Майк, что я тащусь, когда на меня пялятся мужики… много мужиков, и почти все равно каких. Теперь я грокаю, почему Дюку нравятся картинки с голыми бабами — и чем похабнее, тем лучше. И это совсем не значит, что я охотно полезла бы в постель с кем-нибудь из зрителей — ровно так же, как Дюк не ляжет в постель с картинкой, вырезанной из журнала. Но когда все они, вместе, смотрят на меня и говорят мне — думают мне — что они меня хотят, мне становится тепло и хорошо.

Джилл на секунду смолкла и задумчиво нахмурилась.

— Нужно бы мне сфотографироваться в какой-нибудь уж совсем неприличной позе и послать снимок Дюку… извиниться, что я тогда не сумела огрокать эту его, как мне казалось, слабость. Если это — слабость, то она есть и у меня, на женский манер. Если это слабость — а я грокаю, что нет.

— Хорошо. Я найду фотографа.

— Не стоит, пожалуй, — покачала головой Джилл, — хватит и одного извинения. Не могу я посылать такой снимок, Дюк никогда не делал на меня заходов, и не нужно, чтобы у него появлялись какие-то там мысли.

— А ты не хочешь Дюка?

Джилл отчетливо услышала окончание этой фразы, промелькнувшее в мозгу Майкла: «… Дюка, брата по воде?»

— Хм-м-м… я как-то никогда об этом не задумывалась. По всей видимости — «хранила тебе верность». Но теперь я грокаю, что ты говоришь верно; я не отказала бы Дюку — и получила бы огромное удовольствие. А как считаешь ты, милый?

— Я грокаю, что это благо, — очень серьезно ответил Майкл.

— Х-м-м… хотелось бы сообщить тебе, галантный ты мой инопланетянин, что иногда человеческим особям женского пола нравится ревность, пусть даже и притворная, хотя вряд ли до марсианской твоей башки дойдет, что же это такое — ревность. Милый, а как бы ты поступил, начни кто-нибудь из этих лохов ко мне приставать?

Майк слегка усмехнулся.

— Боюсь, он мог бы исчезнуть.

— Вот и я этого боюсь. Послушай, милый, ты же обещал не делать ничего подобного — разве что при самых крайних обстоятельствах. Вот если ты услышишь, что я закричала, и заглянешь ко мне в голову, и окажется, что мне грозит самая настоящая опасность — тогда дело другое. Но я умела отшивать козлов уже в те далекие времена, когда ты сидел еще на Марсе в этом самом твоем гнезде. Девять раз из десяти изнасилованная девушка и сама не без вины. Так что не спеши.

— Я запомню. И я бы хотел, чтобы ты послала Дюку похабный снимок.

— Зачем, милый? Если у меня и вправду появятся какие-нибудь такие мысли — а теперь, с твоей подачи, они очень даже могут появиться, — я уж, скорее, просто схвачу его за плечи и спрошу: «Ну как, Дюк, есть у тебя настроение? А то я согласна». Зачем мне уподобляться этим мерзким бабам, которые заваливали тебя своими снимками? Но если тебе очень хочется — за ради Бога.

Майкл сосредоточенно нахмурился.

— Если ты хочешь послать Дюку похабный снимок — посылай. А если не хочешь — не посылай. Мне просто хотелось посмотреть, как делают похабный снимок. Джилл, а что это такое — «похабный» снимок?

Майкл не мог понять неожиданной перемены, происшедшей с Джилл, точно так же, как он не мог понять, для чего Дюку коллекция картинок. В биологическом смысле марсиане тоже имели половую жизнь, но эта тусклая, будничная забота о продолжении своего рода ни в чем не напоминала яростной сексуальности людей, не давала никакой основы для огрокивания нарциссизма и вуайеризма, застенчивости и эксгибиционизма.

— Я понимал, — добавил он, — что «похабный» — это неправильный, но ведь ты сейчас имеешь в виду не неправильность, а благо?

— Ну, как бы тебе это сказать… теперь, расставшись с прежними своими предрассудками, я понимаю, что похабный снимок может быть и тем и другим. Но и это не все… знаешь, Майк, мне придется прибегнуть к демонстрации, словами тут ничего не объяснишь. Закрой, пожалуйста, окно, не дай бог, кто увидит.

Жалюзи сами собой закрылись.

— Ну вот, — начала Джилл, — эту позу даже и похабной не назовешь — так, немного непристойная, в ней снимется для рекламы шоу любая из наших девочек. Вот такая — чуть похабнее, на нее решится уже не каждая — но многие. Вот это — откровенно похабная, а такая — очень похабная… Ну а если вот так — это уж совсем похабель, в такой позе я не стала бы фотографироваться, даже закрыв лицо полотенцем — разве что ты бы попросил.

— А какой смысл в снимке, если лицо закрыто?

— С такими вопросами обращайся к Дюку, он тебе лучше объяснит.

— Я не грокаю здесь неправильности. Я не грокаю здесь блага. Я грокаю… — Майкл использовал марсианское слово, обозначающее нулевое состояние эмоций.