А потом когда (или если) таинство полуночных записей издается и весь грамотный мир может прочесть то, что ты писал только для себя одного, а «чернокнижник» переживает свою же жизнь уже в третий раз, то самое страшное именно в этом третьем разе. Вот где нужна сила духа и мужество глядеть в глаза людям. Ведь ты такого в тетрадочке понаписал, что волосы дыбом встают и кровь стынет в жилах. Ведь снять одежду и остаться не только в исподнем, но и без оного, и не только перед одним человеком, мужчиной или женщиной, а перед всеми знающими тебя людьми, перед родными твоими, перед всем человечеством — на это способны лишь единицы. Ну, десятки, ну пусть сотни во всем белом свете. Не более того. Так кто же все же эти записыватели в дневнике, слабые или сильные? Сильные, конечно же, сильные. А тот, кто еще и решается при жизни своей напечатать тайные записи — плод горьких размышлений о суете жизни и любви, бессмертии и ненависти, тот дважды герой. Прямо-таки Геракл мифический. Титан духа.

26.08.1967.

Ночевал Высоцкий, жаловался на судьбу: — Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю, одного в угол поставлю, другого по затылку двину… орут…

26.03.1968

Высоцкий в Одессе: — Шеф: — Это верх наглости… ему все позволено, он уже Галилея стал играть через губу. С ним невозможно стало разговаривать… То он в Куйбышеве, то в Магадане, Шаляпин, тенор…

25.11.1968.

Шеф говорит: — Зажрался. Денег у него — куры не клюют… Самые знаменитые люди за честь почитают его в дом к себе позвать, пленку его иметь, популярность себе заработал самую популярную, и все ему плохо… С коллективом не считается, коллектив от его штучек лихорадит…

31.03.1969.

Высоцкий уволен по ст.47 «г» и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль. Ни одного слова в его пользу. Где он, что, как — никого не интересует.

И это все о самом популярном человеке в стране, о народном витии, о полубоге. Мы-то, рвавшие жилы, чтобы послушать Высоцкого, разве знали обо всем этом. А Золотухин знал, ибо был возле него.

Актер театра на Таганке Валерий Золотухин вроде бы не Геракл, — нога — калека, местами щупловатый, хотя почитать (и вспомнить о нем легенды и сплетни) — может и впрямь он из разряда неординарных особей, ибо секс ему, как и когда-то Джону Кеннеди, нужен каждый день. Это при жене-то, при шестидесяти своих летах. Ибо часть дневника посвящена эпизодам и мыслям о плотской любви. О любви к красивым женщинам, возможностях мужской потенции, о юных своих возлюбленных… Нет, не врет Валерий Сергеевич на бумаге, не врет. Не врет он в любовной части, а именно по ней-то мужик и проверяется. Это как по рыбалке рыболов — щуку во! вытащил, но никто ведь не видел, а где она, щука-то эта? А щука Золотухина дельфиночка, касатка голубоглазая, она рядом с ним и на сцене и в жизни, и на праздниках его, и в тяжелые часы актерской-таганской-высоцкой судьбинушки.

Так что же все же случилось? О чем сыр-бор? Да ничего вроде бы, но все же. Помните остроумную присказку брежневской поры, когда все мы старались быть оптимистами, потому что много в стране было и нефти и колбасы по 2.20: «да здравствует Все, благодаря чему мы, несмотря ни на что…» Вот и по Золотухину — да здравствует все! Почему же? Да потому что несмотря ни на что — на годы, потери, ураганы, болезни, разлуки, «смертя» он как завелся раз, как запустил машину памяти и освидетельствования, как сделал первую запись, так и ведет ее уже почти сорок лет. А поскольку он пишет не только о любви и женщинах, но и о матери своей Матрене Федосеевне, и о Родине своей большой Московской и малой Быстроистокской под общим названием Советский Союз — Россия и о великом актерском братстве таганцев, то, на мой взгляд, в дневниках Золотухина почти вся история одного из самых ярчайших наших театров. Вся его слава и победы и вся его драматическая история под названием раскол, а может предательство, как хочешь назови, все отражено в откровенных конкретных и страшных прописях.

Скажу, что выпущенная недавно книга воспоминаний Юрия Петровича Любимова под игривым названием «Записки старого сплетника», толстенный фолиант, не произвела на меня впечатления. Многое известно, многое сфор-му-ли-ро-вано, многому не верю. Книгу эту Любимову надо было писать ровно 30 лет назад, когда все горело под ногами у бодавшихся с властями главрежей и актеров. Когда играл еще живой Высоцкий и вся Москва брала штурмом еще тогда «одновходовыходовое» здание на Таганке у кольцевого метро. Тогда надо было писать, Юрий Петрович, тогда. А нынче что же! Столько всякого понаписано про Таганку вашу, что на свежее, неожиданное и не надеешься. А вот записи Золотухина — это и свежее, и кровное, и кровавое, потому что писалось, фиксировалось тогда же, в огне и пожаре, сразу, мгновенно. Да и некогда было придумывать. Не было времени на ложь, на то, чтобы себя показать беленьким и чистеньким.

Составитель Валерий Краснопольский мне рассказал: «Я считаю, что эти дневники сформировали Золотухина как личность. Потому что каждый день он так или иначе задумывался о себе. Он беспощаден по отношению к себе, беспощаден ко всем. Сегодня он кого-то ненавидит, скажем, Веню Смехова, а завтра в другом настроении, пишет о своей любви к нему. Да, записи как бы субъективные, но в них — объективность оценки, ибо когда читаешь дневник, складываешь плюсы и минуты, и они дают результат, впечатление. Нынешний Золотухин — это плод его же собственных дневников. Таков мой, кажущийся парадоксальным, вывод».

Когда я спросил Валерия Сергеевича о том, что больно, наверное, и обидно всякий раз проходить мимо этого настила, где стоял гроб с Высоцким, и что одна только память о том гробе должна объединять, то он ответил:

— Да вы говорите, как романтик, идеалист. О вещах вечных. А в театре за стенкой до сих пор считают, что Высоцкий был бы на их стороне. Человек ведь такая сволочь, что всегда найдет оправдание. Вот и наш театр гибнет, гибнет. Мы его все подкрашиваем, подмалевываем, реанимируем, а время его ушло, зал полупустой. «В телеге прошлого далеко не уедешь».

— А что бы сказал Высоцкий о своем друге Золотухине, прочитай он напечатанное вами о нем?

— Давайте не гадать. Дело не в том, кто и что сказал о Высоцком, а в том, что он сказал сам своим творчеством и что предсказал в «Памятнике». Я уверен, что никакая правда о нем или ложь не испортит его стихов, не погубит память о нем. Все же остальное не имеет к нему никакого отношения. Оно имеет лишь отношение к нашим душам, к нашей ответственности.

— Вот и Марина Влади решила больше не приезжать в Россию. Опостылело ей, видно, здесь.

— Что же, это ее право. Она обижена, оскорблена. Она хочет оставить ту память, которая в ней осталась. Ей многое не нравится из того, что сталось с памятью Высоцкого после его смерти. В своей книге «о прерванном полете» она сказала все, что хотела. Главное, что они любили друг друга и были счастливы.

А что такое вообще дневник, как форма повествования? Он считается внелитературным жанром, близким к автобиографии и отчасти к мемуарам, и его отличает предельная искренность, откровенность высказывания. А это, в свою очередь, означает фиксацию только что случившегося и перечувствованного. Дневник неретроспекгивен, он пишется для себя и не рассчитан на публичное восприятие, что сообщает ему особую подлинность и достоверность. Порой дневники, словно вспышки молнии средь темной ночи, освещают духовные метания целых поколений и становятся едва ли не классикой на века. Убийственная «Исповедь» Руссо и сегодня читается взапой особо интеллектуальными молодыми людьми, «Сентиментальные путешествия» Стерна и «Письма русского путешественника» Карамзина из этого же ряда — в них картина мира и отдельного человека глазами цепкого и талантливого очевидца. «Дневник писателя» Достоевского, автобиографические записи Блока или, скажем, Василия Розанова — до сих пор являют собой незаменимые документы своего времени, а многие записи Достоевского и сегодня воспринимаются как беспощадные и несправедливые по отношению к целой нации. Я имею в виду антисемитские пассажи, рассыпанные по страницам дневника великого писателя.