— Я вижу, что и мы, протестанты, имеем свой иезуитский орден! — горько засмеялся профессор.

— Не то же произошло и с деньгами, попавшими к нам? — продолжала старуха. — Посмотри вокруг: разве не видна во всем рука Божия? Если бы на этих деньгах лежало проклятие, они не могли бы приносить таких прекрасных плодов... Мы, ты и я, своим старательным служением Господу превратили в благословение то, что было когда-то преступлением.

— Прошу оставить меня в покое, — перебил ее глубоко возмущенный профессор.

В его сторону скользнул ядовитый взгляд матери, но, тем не менее, госпожа Гельвиг продолжала, возвысив голос:

— Мы не имеем права выбрасывать на ветер средства, с помощью которых служим святому делу. Это главная причина, из-за которой я всеми силами буду сопротивляться этой старой истории, а затем ты опозорил бы имя своего предка.

— Он сам опозорил себя и всех нас, — сказал сурово профессор. — Но мы можем еще спасти нашу честь, если не станем укрывателями.

Госпожа Гельвиг оставила свое место и встала с сознанием своего достоинства перед сыном. — Хорошо, предположим, что я уступила бы тебе, — сказала она холодно. — Мы отдали бы сорок тысяч талеров, потеря которых, кстати, сильно ограничила бы наши средства. Но что если бы наследники потребовали и накопившиеся проценты? Что бы мы стали делать?

— Я не думаю, что они имеют на это право, но, если это случится, мы должны помнить, что грехи родителей скажутся на детях.

— Я не урожденная Гельвиг, не забудь этого, сын мой, — резко перебила она его. — Я принесла в семью Гельвигов незапятнанное, знатное имя, на меня этот позор не падает. Поэтому я не намерена приносить какие-либо жертвы. Не думаешь ли ты, что я должна на старости лет терпеть нужду из-за чужого греха?

— Терпеть нужду, когда ты имеешь сына, который в состоянии заботиться о тебе? Мама, неужели ты думаешь, что я не могу сделать беззаботной твою старость?

— Благодарю, — сказала она холодно. — Я предпочитаю жить на свою ренту и быть самостоятельной. Я ненавижу зависимость. Со смерти твоего отца я знала только волю Господа и мою собственную, это так и должно остаться... Я заявляю тебе, что считаю всю эту историю вымыслом больной старухи из мансарды. Ничто в мире не заставит меня поверить, что это случилось в действительности.

В этот момент дверь бесшумно отворилась и в комнату вошла советница. Она плакала. Это было видно по красным глазам и ярким пятнам на щеках. Адель увидела на столе роковую книгу и вздрогнула... Медленно подошла она к профессору и подала ему руку. Он не дал ей свою.

— Прости меня, Иоганн, — попросила она. — Я была так взбешена, что не могу себе этого простить. И как я могла так рассердиться? Но во всем виновата эта несчастная история. Подумай, Иоганн, мой дорогой папа скомпрометирован навеки этой отвратительной книгой. Я должна была избавить тебя от этого удручающего открытия! Я думаю, что Каролина нарочно извлекла этого ужасного свидетеля для того, чтобы перед своим уходом чувствительнее досадить нам.

— Остерегайся клеветы, Адель! — воскликнул профессор так сердито, что она испуганно замолчала. — Я тебя прощу, — прибавил он после короткой паузы, с трудом овладевая собой, — но с одним условием... Ты расскажешь, без утайки, каким образом ты узнала эту тайну.

Адель немного помолчала, потом сказала печально.

— Во время последней болезни папы, когда мы уже ожидали смертельного исхода, он приказал мне принести из его письменного стола различные бумаги. Я должна была уничтожить их на его глазах. Это были документы Гиршпрунгов. Сделала ли его близость смерти разговорчивее, или он просто хотел поговорить об этом случае, но отец посвятил меня в эту тайну.

— И подарил тебе браслет? — прибавил злобно профессор.

Она молча кивнула головой и умоляюще посмотрела на него.

— После этого объяснения ты все еще считаешь этот случай вымыслом больной старухи? — обратился профессор к матери.

— Я знаю только, что эта особа, — госпожа Гельвиг указала, дрожа от гнева, на молодую женщину, — своей вздорной болтовней и легкомыслием превосходит всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Дьявол тщеславия не дает ей покоя: она надевает редкий браслет для того, чтобы им все любовались и заметили бы, между прочим, красивую белую руку.

— Я не хочу подробно разбираться, Адель, как ты, при твоем характере, чистоту и невинность которого ты подчеркиваешь на каждом шагу, могла носить краденое украшение, — сказал профессор как будто спокойно, но в его голосе послышался глухой рокот приближающейся грозы. — Я предоставляю тебе самой решать, кто больше достоин наказания: бедная ли мать, которая крадет хлеб для своих голодающих детей, или богатая, знатная женщина, которая живет в довольстве и укрывает ворованное? Но то, что ты собиралась надеть это похищенное украшение на чистую руку девушки, которая спасла твоего ребенка; что ты осмелилась иметь притязания на все добродетели и приписывать молодой девушке испорченность только в силу ее темного происхождения, зная в то же время о поступке твоего отца, — это возмутительная низость, которой нет оправдания.

Советница пошатнулась и схватилась за стол, чтобы не упасть.

— Ты отчасти прав, Иоганн, — сказала госпожа Гельвиг, — но твои последние слова слишком резки. Это совсем не одно и то же: берут ли имущество, не имеющее хозяина, или крадут заведомо чужой хлеб... Меня удивляет, как ты можешь сравнивать знатных и простых! Непростительно равнять женщину из хорошей семьи с такой девушкой, как Каролина...

— Мама, я уже сказал тебе сегодня в саду, что не потерплю оскорблений! — сердито воскликнул профессор.

— Однако смею просить тебя быть сдержаннее и проявлять побольше уважения, сын мой, — приказала она уничтожающе. — Ты прекрасно играешь роль рыцаря этой принцессы, и мне, по-видимому, не остается ничего больше, как положить к ее ногам и мое почтение.

— Тебе действительно придется сделать это, мама, — ответил он спокойно. — Ты должна будешь оказывать ей почтение, так как она скоро станет моей женой.

Старый дом не обрушился после этих слов, как предполагала в первую минуту госпожа Гельвиг. Ее сын говорил решительно, как человек, которого не могут поколебать ни слезы, ни мольбы, ни ярость. Госпожа Гельвиг безмолвно отшатнулась, советница же очнулась от своего обморока и истерически расхохоталась.

— Вот твоя прославленная мудрость, тетя! — воскликнула она резко. — Теперь я торжествую... Кто просил тебя выдать замуж эту девушку до приезда Иоганна? При первом же взгляде на эту особу у меня появилось предчувствие, что она всем нам принесет несчастье... Я сейчас же еду в Бонн, чтобы известить всех профессорских жен, какова будет новая дама, которая скоро войдет в их круг.

Она бросилась вон из комнаты. За это время госпожа Гельвиг уже успела прийти в себя.

— Я, видимо, неправильно поняла тебя, Иоганн, — сказала она с внешним спокойствием.

— Если ты так думаешь, то я повторю свое объяснение, — сказал он холодно и неумолимо. — Я женюсь на Фелисите Орловской.

— Ты поддерживаешь эту безумную идею?

— Вместо ответа я спрошу тебя: дала бы ты и теперь свое благословение на мой брак с Аделью?

— Без сомнения: это приличная партия, и я не желаю лучшей невестки.

Профессор густо покраснел. Он закусил губу, чтобы сдержать готовый вырваться у него поток гневных речей.

— После этого ты должна быть лишена права вмешиваться в мои дела, — сказал он, с трудом сдерживаясь. — То обстоятельство, что эта бессовестная особа, эта лицемерка отравит всю мою жизнь, не принимается тобой во внимание. Ты будешь жить далеко от меня и спокойно говорить: «Он женился на приличной девушке» — но я, во всяком случае, хочу быть счастливым...

— Не забывай, что благословение отца создает дома детей, а проклятие матери разрушает их до основания! — с хриплым смехом ответила она.

— Не хочешь ли ты уверить меня, что твое благословение смоет нравственные недостатки Адели? Твое проклятие потеряет силу, падая на невинную голову... Ты не произнесешь его, мама! Бог не примет его... Ведь он падет на тебя и сделает одинокой твою старость.