Чок-чок… — отрезали часы и сверкнули маятником.

А теперь мы выступим в поход ночью. Оба Михаила спят.

Мишель раскинулся на высоких кружевных подушках в детской. Он шевелит губами во сне и улыбается. Мишка съёжился под лоскутным одеялом на сундуке в людской, и хмурит во сне свои густые брови. Мишелю снится замок с большой зубчатой башней. У ворот этого замка идёт сражение. Меткие стрелки в зелёных куртках посылают стрелы в защитников замка, и ни одна стрела не пропадает даром — так метко они стреляют.

«Смелее, смелее, молодцы! — кричит их предводитель в шляпе с пером. — Никого не щадить, смерть тиранам!»

Мишель знает, откуда все это взялось: это из книжки, под названием «Айвенго», которую мама читала ему вчера днём. Вождя зелёных стрелков зовут Робин Гуд (он же Локсли), а замок принадлежит злому барону Фрон-де-Бефу. И вдруг в замке вспыхивает пожар…

«Скорей! — кричит Мишель во сне. — Скорей, а то злой барон убежит!»

И тут как-то сразу оказывается, что замок уже сгорел, а злой барон убит. Зелёные стрелки толпятся на лесной полянке вокруг своего предводителя, и Мишель ясно слышит его слова:

«Радуйтесь, гнездо тиранов разрушено! Тащите добычу на сборное место, к дубу у Оленьего холма, на рассвете мы честно разделим всё между собою и нашими достойными союзниками, которые помогли нам выполнить это великое дело мщения…»

Мишель глядит на него внимательно и видит, что это не Робин Гуд, а офицер с портрета — его живые, чёрные глаза… И тут как-то оказывается, что на Мишеле тоже надета зелёная куртка, а в руках у него тугой, длинный лук. Вне себя от радости, он прицеливается в пролетающего над лесом ястреба и сбивает его стрелой на лету.

— Ура! — кричит Мишель. — Победа!

— Ахти, Мишенька, голубчик, — слышит он хрипловатый голос няни Насти, — что ты во сне-то воюешь?..

…У Мишки Топотуна сон короче: будто он идёт по улице и держит под тулупом портфель студента Макарова. И вдруг навстречу ему Капрал с усами.

«Куда идёшь, что под тулупом несёшь?» — рычит Капрал.

Топотун устремляется в бегство, Капрал — за ним. Кажется Топотуну, что Капрал уже касается его шеи, но вдруг слышен знакомый пискливый голосок:

«Ах ты, подлюга, не смей хватать моего друга!»

Выскакивает кукольный Петрушка в колпаке с бубенчиком — хвать Капрала скалкой по голове!

— Урра, победа! — кричит Топотун и просыпается, потому что возле него стоит Захар-дворецкий и трясёт его за плечо.

— Ты что это, и во сне свои штуки строишь? — угрюмо говорит Захар. — Я тебе твою победу по спине розгой пропишу!..

Так пойдёмте же посмотрим на московскую ночь. Посмотрим на низкую, одноэтажную Москву. Чёрное небо, белые крыши.

Бульвары в инее, редко проезжают санки, тявкают собаки из-за всех заборов.

Темно в Москве. Только фонари с конопляным маслом бросают тусклые круги света вокруг себя, да и фонарей-то мало.

Ближе к утру мы увидим ламповщиков, которые, ёжась от мороза, бегут с лестницами на плече тушить свет. На свежем снегу остаются чёрные, мокрые следы — от фонаря к фонарю.

Но идти нам не так уж далеко, на улицу, которая и сейчас называется Сивцев Вражек.

Улица эта узковата и кривовата. Почти в самом её конце стоит высокий трёхэтажный дом, на котором наклеено объявление:

«Здаюца комнаты с меблями».

Напротив этого дома, неподалёку от фонаря, покачивается какой-то пьяный в поддёвке и синей шапке с меховой опушкой. Так одеваются продавцы из больших мясных лавок. Этот пьяный околачивается по Сивцеву Вражку уже давно и всё посматривает на единственное светлое окно на третьем этаже дома.

Если подняться на последний этаж по узкой лестнице, пропахшей кошками, и войти в длинный коридор, то мы увидим полоску света под дверью с левой стороны. Во всех остальных комнатах темно.

Дверь заперта на ключ. Но мы стучаться не будем. Мы уже проходили через двери не стучась, и так, что нас никто не видел. Пройдём и здесь…

В комнате почти нет мебели. Колченогий стол, заваленный бумагами, на нём керосиновая лампа, два драных стула да сундук, вероятно заменяющий и шкаф, и кровать. В углу лежит на полу высокая стопка книг.

В печурке ярко горит огонь. Юноша с длинными волосами сидит перед пылающим отверстием печи и шевелит в ней кочергой. Другой, бледный, узкоплечий, большеголовый, роется в бумагах на столе. Третий, большой и нескладный, неподвижно сидит на сундуке…

— И долго они обыскивали? — спросил тот, который сидел у печки.

— Почти всю ночь, — ответил тот, что был у стола, — но ничего не нашли. Арестованные заявили протест…

— Полиция ищет типографию, — прогудел великан с сундука.

— Они всё ищут, Вадим, — отозвался юноша у печки, — и типографию, и сочинения Герцена, и номера «Колокола». Того и гляди, скоро начнут на улицах прохожих обыскивать. Во всяком случае, наши писания уже вынести нельзя, да и некуда. Дом под наблюдением, хозяйка, конечно, донесла. Что там ещё, Лёвушка?

— «Былое и думы», начало, — печально сказал тот, что был у стола, — переписано от руки.

Сергей покачал головой.

— Жаль, но придётся сжечь.

— Сжигать воспоминания Искандера!

— Да, да, всё придётся уничтожить. Если б речь шла о нас одних, но с этими бумагами и книгами мы провалим и Макарова, и всех других наших…

Давайте подойдём к окну и посмотрим внимательнее. Пьяный в синей шапке вдруг выпрямился и стал вести себя как трезвый. Он нырнул в переулок и вывел оттуда человек шесть, которые, сторонясь фонарного света, побежали через улицу.

В комнате тот, кого называли Лёвушка, в эту минуту прижал к груди и понёс к печке большую пачку бумаги. Сергей хладнокровно стал бросать в огонь листок за листком. Лёвушка отвернулся.

— Не огорчайся, Лёва, — сказал Сергей, — в Казани сейчас тайно переписывают Искандера десять человек, в том числе моя сестра Ирина. Искандера дворяне боятся больше, чем царя! Слова его не пропадут в России, не пропадёт и «Колокол». Ах, если бы узнать, куда делся портфель Макарова!

Великан на сундуке оживился.

— Говорил второкурсник Ладухин, что видел, будто Макаров на масленичном гулянье бросил свой портфель какому-то мальчику…

— Мальчику?

— Ну, пареньку лет десяти, в тулупчике… А тот ушёл с красивой барышней в длинной шубке.

— Почему же Ладухин не догнал их?

— Не успел. Макарова тут же схватили, погнались и за Ладухиным, он едва скрылся.

— Эхма, — горько сказал Сергей, — ничего-то мы по-настоящему не умеем. Теперь ищи мальчика в тулупе и барышню в шубке! Что там ещё на столе осталось?

— «Колокол», прошлогодний номер, — возвестил Лёвушка, перебирая бумаги, — смотри, что тут напечатано: «Пусть «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набатом! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей…»

— Вот это истина! — воскликнул Вадим. — Если будет бунт, я непременно буду в нём участвовать!

— С топором или с ружьём? — насмешливо спросил Сергей.

— Хоть с бревном!

— На тебя похоже… Нет, братец Вадим, восстание должна начать армия…

Сергей не докончил. На лестнице и в коридоре раздался грохот сапог. Потом в дверь сильно ударили кулаком. Вадим вскочил с сундука.

— Кто там? — спросил Сергей.

— Откройте! — рявкнул могучий сиплый голос— Живей, а то высадим дверь!

— Кто вы такие?

— Закон!

Студенты переглянулись. Вадим стал засучивать рукава, но Сергей досадливо махнул ему рукой. Потом он внимательно оглядел комнату. В дверь ударили ещё раз.

— Не волнуйтесь, — сказал Сергей и отпер дверь.

В комнату разом ввалилось много людей. В облаке морозного пара виден был рослый жандармский офицер в перчатках, двое жандармов попроще, какой-то субъект с бледным лицом, в коричневом пальто, закутанный до подбородка тёплым шарфом. Сзади плыли бывший пьяный в синей шапке и пожилая толстая женщина в сером платке, с маленькими, быстро мигающими глазами.