Тайна убежища «Fortuna»

Сирены взревели неистово и грозно. Казалось, даже заходящее солнце перепугано захлопало длинными рыжими ресницами. Как шалый, дикий вихрь сметает сухие осенние листья, так и это пронизывающее до костей завывание сдувало людей со столичных околиц, гнало их в убежища, под каменные громады зданий, в общественные бункера скверов и пригородных рощ.

В считанные мгновения предместье опустело, замерло, в ужасе ожидая огненной ядерной лавины. Лишь у крутолобой бетонной глыбы, еле лоснящейся у дороги из-под кустов полудикого парка, еще растерянно метались люди.

Бородатый дедок, одетый по-сельскому, видимо, случайно забредший фермер, никак не мог затащить в нору под бетонной скалой упитанного парнишку. Тот упирался, не хотел лезть по ступенькам. Растерянный, вспотевший дед дотащит краснощекого мальца по крутым ступенькам до самого входа, как тот вырывается и с хохотом ползет обратно, наружу.

Хохот еще сильнее раздражает тех, кто нервно топчется около убежища, — худощавого рабочего со смуглым и хмурым лицом и кряжистого, сутулого, будто придавленного годами дядьку в измятой шляпе и вышитой по-славянски сорочке.

И вот откуда ни возьмись — долговязый полисмен. Он умело и торопливо протолкнул пробку, сердито швырнул в черную пасть старого бородача с его непокорным потомком, вмиг освободил вход для тех, кто уже мог стать жертвой атомного налета. Хотел было уже запереть тяжелую дверь, но вдруг подлетел сопящий на полном газу «кадиллак», заскрипел тормозами.

— Быстрее, джентльмены! — нетерпеливо крикнул полисмен, поглядывая на часы. — Предсмертье кончается!

Из машины выпрыгнул седой джентльмен с лицом интеллигента, с кущеватыми бровями, под которыми мутные глаза были настолько перепуганы, что казалось, первыми шмыгнут в нору, оставив снаружи собственного владельца. Он все-таки успел проскользнуть в яму, которая могла в любой миг стать общей гробницей, но могла все же и уцелеть живым уголком на мертвой земле.

Шоферу же, который привез сюда интеллигента, не повезло. Дверь с лязгом захлопнулась перед его носом, и он забился, затрепетал на ступенях, словно обреченный, брошенный в тонущем челноке. Он корчился от страха, будто карась на раскаленной сковородке, а полисмен зло ухмылялся: «Поздно спохватился, растяпа. Вскоре от тебя останется пшик, да и то жареный…»

Внезапно лицо шофера прояснилось, отразило всплеск суматошной радости. В глазах полыхнула догадка: «Полисмен-то остается с ЭТОЙ стороны двери! Значит, тревога не опасная, учебная, пробная…»

Облегченно утерев пот со лба, шофер кинул успокоенный взгляд на бетонный валун, нависший над провалом входа. Чья- то рука вывела черной краской надпись на сизом бетоне: «Fortuna». Может быть, кто-то в самом деле верил в абсолютную надежность убежища, а может статься, вложил злую иронию в столь многозначительное название.

Водитель «кадиллака» сообразил, что повезло все же ему, а не тем, кто дрожит в подземелье со столь утешающим названием. Пока «счастливчики» будут задыхаться в этом наглухо закупоренном сейфе, он подышит прохладой осеннего вечера.

С этой мыслью шофер неторопливо подался в парк.

В убежище не сразу сообразили, что тревога ненастоящая. Под низким потолком камеры мутно сверкнул плафон. Лица счастливчиков, которым «почти гарантирована» жизнь, стали мертвенно-синюшными. Рассевшись на твердых топчанах вдоль стен, люди молча и пугливо поглядывали друг на друга. Лишь высокий джентльмен с лицом интеллигента торчал у входной двери и тяжело дышал, утирая платком потную шею. Стояла гнетущая тишина, нависшая над тесным подземельем такой же тяжестью страха, какой придавил всю страну, весь континент.

Внезапно в углу, на тумбочке, замигал голубыми бликами экран телевизора, и камера убежища ожила. На экране появился прилизанный диктор с физиономией, источающей елей, и, глуповато улыбаясь, спросил:

— Дамы и господа! Хотите ли вы выжить в будущей ядер- ной войне?

Никто не успел даже буркнуть что-либо в ответ на этот идиотский вопрос, как озорной мальчуган, уже задавший столько хлопот бородатому фермеру, выкинул новый фортель. Вскочив, он уставился в экран и пискливо заверещал, смеясь и всхлипывая. Фермер поспешно сбросил плащ и прикрыл им телевизор.

— Ох ты, горе горькое! берегитесь, господа. Он не в своем уме… Полоумный, так сказать…

Тем временем «горе горькое», подпрыгнув до самого потолка, представило, как сжимает что-то скрюченными, дрожащими пальцами, пошарило взглядом по бункеру, метнулось к джентльмену с лицом седеющего интеллигента и схватило того за горло с истерическим воплем:

— Ага, попалась, шельма! Будешь знать, с кем волочиться!

Всем гуртом едва вызволили беднягу из рук мальца. Интеллигент уже начал было пускать изо рта пузыри. Его затащили в туалет, сунули под кран голову. Кое-как оклемавшись, он замахал руками, требуя, чтобы его оставили в одиночестве и покое. Фермер плотно укутал телевизор плащом, с болью и озабоченностью поглядывая на своего несчастного «злоумышленника». Тот лежал на топчане, всхлипывал и дергался всем телом.

— Успокоился. Садитесь, джентльмены, — виновато уговаривал старик. — Только, упаси бог, не распеленайте эту дрянь. Вот такой же телевизор жестоко надругался над моим Тони и всей нашей семьей…

Перед седеющим господином, уже появившимся из туалетной и присевшим в сторонке на табурет, старый фермер был готов упасть на колени.

— Простите его, сэр. Он не виноват. Клянусь отчей землей Шотландии, не виноват. Ростом выбухал до потолка, а умишко беспомощный, квелый. Не выдержал, сорвался… Будь проклят день, когда я послушал домашних и за собственные доллары притащил в дом этот ящик горя. До этого жилось трудно, но спокойно. Бывало, приползем с поля поздно вечером, измученные, немощные, еле ноги переставляем, сяк-так поужинаем — и спокойной ночи. Одного меня мучила бессонница. Вижу себя попрошайкой, ободранным и голодным. Ферма моя трещит, расползается, будто старая торба. Кредиторы торчат над душой, дрожат от алчности, дожидаются, когда обанкрочусь и они последние тряпки сорвут с плеч. А в это лето еще и всевышний послал кару за какие-то грехи. Выжег засухой поля — лежат мертвые, как пустыня. Выплачивать нам ассекурационные правительство не торопится. А вот с нас дерет всяческие налоги, как и поныне…

После долгой паузы он негромко продолжал:

— Ага, значит, про телевизор. Мало мне было ночных кошмаров, приобрел еще и вечерние. Перед тем, как соберешься упасть в постель, таких тебе страшилищ покажут, что в холодный пот бросает. И превратился наш тихий домишко в пытошную. То стреляют в кого-то, то кого-то режут, то вешают, или душат, или живьем на огне сжигают. А Тони все это принимал близко к сердцу. Сидит, бывало, смотрит и трясется всем телом. А ночью вскакивает, кричит во сне, переживает то, что увидел вечером. Собирался я было давненько трахнуть эту коробку об пол, чтобы щепки от нее разлетелись, да пожалел. Деньги же уплачены, и немалые…

Сидим вот однажды вечером в темной лачуге. На экране — кошмар беспросветный. У нас даже волосы дыбом становятся. Никто ни словечком не обзовется. Все будто задохнулись от ужаса… Вдруг наш Тони ка-а-к кинется к сестре, ка-а-ак вцепится ей в горло. Мы остолбенели. Играет мальчик или копирует то, что увидел? Но какая же это игра, если девчонка забилась, будто птенец в петле. А ко всему сынок бранится омерзительными словами, которые только что процедил бандюга на экране: «Вот узнаешь, шельма, с кем волочиться!..» Вы уж простите, мистер. Такое с ним всегда повторяется, если увидит телевизор. И как я не заметил этот чертов ящик в этой душегубке?

Потерпевший господин что-то недовольно промычал себе под нос, но извинять полоумного мальчишку не торопился. То ли в нем еще кипела обида, то ли просто не мог опомниться. Смуглый рабочий пошептался с пожилым дядькой в вышитой сорочке. Поглядывая на несчастного Тони, оба сочувственно покивали головами. А тот лежал уже спокойно, кажется, даже уснул.