— Невыносимое положение! — внезапно высказался француз, и тогда Грэйния решилась повторить свой вопрос:

— Но что же мне делать?

— Когда я лежал впостели и смотрел на портрет вашейматери, — негромко заговорил Бофор, — я думал, что не может бьпъ женщины красивее, милее и привлекательнее. Но теперь я увидел вас, внешне такпохожую на мать, я понял, что художник кое-что не сумел изобразить.

— Что же это? — спросила Грэйния.

— Вы обладаете тем, мадемуазель, что мы, французы, обозначаем словом spiritualite, то есть одухотворенностью. Перенести это на полотно мог бы разве что Микеланджело… или Боттичелли.

— Благодарю вас, — тихо сказала Грэйния.

— Я вовсе не делаю вам комплимент, — возразил Бофор, — а только констатирую факт. Именно поэтому я считаю немыслимым ваш брак с Мэйгрином. Я видел его всего один раз, но наслышан онем достаточно и скажу вам всю правду: лучше вамумереть, чем стать егоженой!

Грэйния стиснула руки.

— Я чувствую то же самое, но я знаю, что папа не послушает меня. Когда он приедет сюда, он принудит меня выйти замуж, что бы я ни говорила и как бы ни умоляла его.

Француз встал, подошел к перилам веранды и оперся о них.

Грэйния решила, что он смотрит на свой корабль; как легко ему уплыть на корабле из гавани в открытое море, стать свободным и позабыть обо всех тревогах и бедах на острове, в том числе и о ее собственных бедах.

Стоя так, Бофор выглядел очень элегантно; его профиль четким силуэтом рисовался на фоне бугенвиллий.

И она представила себе, что ждет его не корабль, а фаэтон, запряженный парой чистокровных лошадей, и вот он приглашает ее, Грейнию, на прогулку в Гайд-парк.

Там их ждали бы только поклоны друзей, разговоры и веселье светского Лондона, и никаких тебе восстаний, кровопролитий, никакого брака с Родериком Мэйгрином.

Грэйния вдруг подумала — каким абсурдным это ни казалось бы теперь! — что француз убережет ее от мира, ставшего для нее таким ужасным и пугающим, от мира, где она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной.

— Когда вы ждете вашего отца? — спросил Бофор.

Голос был более резким и громким, чем Грэйния ожидала.

— Не имею представления, — помедлив, ответила она. — Я ушла оттуда еще затемно… Они пили всю ночь… и еще не ложились в постель.

Француз кивнул, словно бы он так и думал, и сказал:

— У нас еще есть время. В данную минуту я предлагаю вам пока что не беспокоиться о вашем будущем, а если хотите, приглашаю вас посетить мой корабль.

— Это можно? — спросила Грэйния.

— Сочту за честь.

— Тогда, если позволите, я бы переоделась. Скоро станет очень жарко.

— Ну, разумеется!

Грэйния чуть ли не бегом поднялась к себе наверх. Как она и предполагала, Эйб уже принес чемоданы и оставил их в комнате матери.

Грэйния развязала веревки и открыла чемоданы. Позже она отыщет кого-нибудь из прежней женской прислуги, и ей помогут распаковать все как следует. А пока ей просто хотелось найти платье, в котором она бы выглядела наилучшим образом, — впрочем, она сама себе не признавалась в таком желании.

Быстро извлекла из первого же чемодана платье, купленное в Лондоне. Грэйния носила это красивое платье еще в прошлом году, но широкие юбки пока не вышли из моды, а совершенно чистая кружевная косынка фишю лишь слегка помялась за долгую дорогу.

За считанные минуты сбросив с себя одежду, в которой она ехала верхом, Грэйния вымылась. Она ничуть не удивилась, обнаружив большой кувшин с чистой, прохладной водой.

Потом оделась и спустилась вниз, уверенная, что пират ее дожидается.

Она не ошиблась.

Пират сидел на веранде, подвинув стул на солнцепек, и Грэйния поняла, почему у него такая темная кожа: в отличие от лондонских щеголей он не боялся загореть.

Загар ему шел; видимо, из-за бронзового цвета кожи Грэйния была не слишком шокирована его наготой, когда увидела его в постели.

Француз встал при ее появлении, в глазах у него было откровенное восхищение, на губах — улыбка.

Но как отличались выражение его лица, его взгляд от мерзкого разглядывания Родерика Мэй-грина, который смотрел на ее грудь так, словно видел ее обнаженной!

— Позвольте мне сказать, что вы прекрасны и напоминаете фею весны, — учтиво проговорил француз.

— Мне приятно это слышать, — ответила Грэйния.

— Но комплименты вам, вероятно, наскучили и в Лондоне.

— Я получала комплименты, если можно так их назвать, только за свои работы в школе. Ну, может быть, раз или два слышала любезности от джентльменов, которые заезжали за мамой, чтобы проводить ее на бал или в Воксхолл.

— Вы были слишком молоды, чтобы стать светской львицей?

— Вот именно, — ответила Грэйния, — а теперь я, пожалуй, утратила такую возможность навсегда.

— Это вас огорчает?

— Скорее разочаровывает. Мама часто рассказывала о балах и приемах. Мне казалось, я хорошо все это представляю себе, и нередко я мечтала о балах.

— Уверяю вас, что в мире немало куда более привлекательных вещей.

— Тогда вы должны рассказать мне о них, — попросила Грэйния. — Это возместит мне то, что я утратила.

— Возможно, этого-то мне и не следует делать, — загадочно ответил француз.

Грэйния хотела, было попросить у него объяснение, но он не дал ей заговорить:

— Поспешим. Давайте пойдем и посмотрим мой корабль, а то вдруг ваш отец вернется раньше, чем мы предполагаем.

И Грэйния, словно опасаясь, что такое и в самом деле может случиться, быстро спустилась по лестнице с веранды вместе с французом.

Они прошли через запущенный сад, за которым никто не ухаживал после отъезда матери Грейнии и скоро очутились среди сосен.

Достаточно крепкий ветерок слегка раскачивал ветви деревьев, а прямо перед собой Грэйния, наконец, увидела корабль.

Она разглядела кормовую палубу, носовой кубрик и высокие мачты. Паруса были свернуты, но Грэйнии казалось, что развернуть их можно легко и быстро.

И тогда корабль уплывет, а она останется и больше его не увидит.

Судно стояло на якоре у самого конца причала, с берега на палубу был перекинут дощатый трап.

Грэйния и ее спутник прошли по грубо оструганным, неровным доскам причала к трапу, и француз спросил:

— Не боитесь? Вы видите, трап без перил.

— Конечно, нет, — с улыбкой ответила Грэйния.

— Тогда позвольте мне пройти первым и доставьте удовольствие помочь вам подняться на борт.

В тоне его голоса было нечто, смутившее Грейнию.

Он протянул ей руку, она взяла ее и, почувствовав, как дрожат пальцы Бофора, испытала неведомое до сих пор странное ощущение.

Корабль оказался очаровательным — настоящая игрушка.

Палуба выскоблена до блеска, краска везде свежая; матросы возились с какими-то веревками и вроде бы не обратили внимания на пришедших, но Грзйния была уверена, что исподтишка они наблюдают за тем, как она выступает рядом с их капитаном.

Бофор помог ей спуститься по нескольким ступенькам и отворил дверь, которая, как она поняла, вела в каюту.

Солнце проникало в каюту сквозь квадратные окна и бросало живые блики на стены.

Грэйния считала, что на пиратском корабле должны царить грязь и беспорядок. В рассказах, прочитанных ею, капитанская каюта являла собой мрачную берлогу, битком набитую абордажными саблями и пустыми бутылками.

Но эта каюта была такой же, как комната в доме — с удобными креслами и кроватью в углу с четырьмя столбиками и задернутыми занавесками.

В каюте все сияло чистотой и слегка пахло воском и лавандой.

На полу лежал ковер, на креслах — подушки, а на столе стояла ваза с цветами, срезанными, очевидно, в саду возле дома.

Грэйния стояла и оглядывалась, но вдруг заметила, что Бофор смотрит на нее с улыбкой.

— Ну и как? — спросил он.

— Здесь очень красиво и уютно.

— Теперь это мой дом, — сказал он, — а французы любят не только хорошую еду, но и комфорт.

— Но ведь вам постоянно грозит опасность, — заметила Грэйния, — ведь если вас увидят англичане или французы, то постараются убить вас или взять в плен. И тогда все равно убьют.