Софи улыбнулась непоследовательности подруги. Энни могла позволить себе купить новую фотокамеру, будучи единственной наследницей, но это было так похоже на нее – стараться выгадать на покупке подержанной вещи. Особенно если при этом можно было обставить Онорию.

– Что ты пожертвовала для распродажи? – спросила Софи, беря с подноса бисквит и кладя монетку. Чай на благотворительном базаре был бесплатный, но бисквиты и лепешки по пенсу за кусок.

– Книги в основном, еще много всяких старинных безделушек, выглядящих так, словно они пылились в доме викария не одно столетие. Хлам на самом-то деле, – призналась она, – но не стыжусь, что отдала их, а не что-то другое. Люди их покупают и даже не торгуются.

Она изобразила на лице улыбку и поздоровалась с мисс Пайн и миссис Тороугуд, которые направлялись с отобранными вещами к столу, где сидела миссис Найнуэйс, принимая деньги и отсчитывая сдачу, которую брала с подноса с бисквитами. Софи с удовольствием отметила, что миссис Тороугуд покупает лепную компотницу. Только сегодня утром она говорила своей домоправительнице, миссис Болтон, что видеть ее больше не может и нужно немедленно избавиться от нее.

– А что отдала ты? – поинтересовалась Энни.

– Кое-какую одежду, что же еще? Шарфики и шляпки, очень миленькую шелковую шаль. Лайковые перчатки, четыре пары. Две шемизетки [2], которые ни разу не надевала.

– Пора тебе перестать увлекаться туалетами, – засмеялась Энни.

– Ах, знаю, знаю. – Но страсть к нарядам, как самой Софи хотелось думать, была ее единственной слабостью; она не проходила мимо магазина одежды, чтобы не зайти, не пропускала ни одного каталога мод. Проблема заключалась в том, что она редко бывала в таких местах, где могла бы продемонстрировать свои новые туалеты, и в конце концов чаще всего отдавала их кому-нибудь.

– Миссис Моррелл, мисс Дин, как я рада видеть вас!

Это была Джессика Карнок, молодая жена мастера Карнока. Всякий раз, видя ее, Софи дивилась тому, как бывшая мисс Уйди становилась все меньше и меньше похожа на ту робкую, нервную старую деву средних лет, какою она была каких-нибудь четыре месяца назад. Замужество совершенно преобразило ее. Она расцвела буквально на глазах. Ее пшеничные волосы, тронутые сединой, пребывали в очаровательном беспорядке, отчего она походила на молоденькую девушку, а несколько вытянутое розовощекое лицо оживлено и полно энтузиазма.

– Так хорошо все распродается! – довольно воскликнула она, прижимая к груди приобретенные сокровища, а потому не подавая руки. – Кто-то купил все мои наперстки, Эммалайн не помнит кто, а Маргарет Мэртон только что приобрела мою пальму. Представляете?! Это муж, – подавшись к ним, доверительно сообщила она, – предложил отдать ее.

– А ему не жалко было с ней расставаться?

– Он сказал, что она занимает половину холла! – Она весело засмеялась, подняв кверху лицо. Счастливо смеющаяся Джесси – это было так необычно, так неожиданно, что Софи и Энни только молча с изумлением смотрели на нее. Отсмеявшись, Джесси обратилась к Энни:

– Преподобный Моррелл прочел такую замечательную проповедь утром на лужайке, что мы все подумали, что не могло быть лучшего начала благотворительного базара.

– Что вы говорите? А яле слышала ее; мы с Эммалайн и другими женщинами так спешили успеть расставить столы, что пропустили проповедь. Надеюсь, она была не слишком длинной.

– О нет, – с жаром поспешила сказать пораженная Карнок. – Ничуть, ничуть не длинная.

С горящими глазами, понизив голос, Энни сообщила:

– Вы никогда не догадаетесь, что преподобный Уилк сказал Кристи по поводу дня Иоанна Крестителя. – Дамы, не сговариваясь, придвинулись ближе. Преподобный Уилк, пылкий протестантский проповедник из Харебриджа, был известен своими напыщенными речами. – Он сказал, что это «языческий обычай, справляемый безбожниками, и что Уикерли сегодня от рассвета до заката – обитель моральной тьмы».

Софи рассмеялась; Джесси раскрыла рот от изумления, а потом не совсем уверенно засмеялась тоже.

– Значит, вечером будут танцы, – весело объявила Софи. – И вокруг костра, не иначе.

– Грешить так грешить, – подхватила Энни, и все снова засмеялись.

– София! – прервал их веселье высокий пронзительный женский голос. – София, уже почти полдень – ты должна идти на луг, сейчас отец будет произносить речь.

– Ох, но я обещала помогать здесь, на распродаже, до выступления нашего хора, – попыталась увильнуть Софи. Речи дяди всегда наводили на нее тоску.

– Чепуха, ты должна присутствовать. Все ждут, что ты будешь там. В любом случае не хватит ли тебе на сегодня заниматься коммерцией? – Онория деланно рассмеялась и с нескрываемым отвращением обвела презрительным взором столы с вещами и толпящихся возле них горожан. Она с таким же глубоким осуждением относилась к теперешнему празднику, что и преподобный Уилк, но по другой причине: на взгляд Онории, предосудительной была уже сама даваемая праздником возможность для простонародья сблизиться с людьми благородного происхождения, тогда как они были и должны оставаться разделенными непроницаемой стеной.

Софи относилась к кузине с едва сдерживаемым раздражением. Онория, в общем, была привлекательной женщиной, высокой, выше Софи, с величественной осанкой и всегда надменно поднятым подбородком. Она гордилась своими густыми каштановыми волосами, вьющимися от природы, которые замысловато зачесывала на непропорционально большой лоб, маскируя его. Лицо у нее было розовое, ярко-розовое, Софи спрашивала себя, уж не в рисовой ли пудре дело? Она была близорука, но очки не носила, а потому смотрела на мир, щурясь и моргая, если только он не оказывался перед самым ее острым носом.

Софи запротестовала, и Онория поджала губы в упрямой гримасе, которой изводила свою кузину с детства.

– Папа этого не поймет, – сурово сказала она. Повисло тягостное молчание.

– Я с радостью помогу тут, так что вы можете пойти послушать выступление мэра, – простодушно предложила миссис Карнок.

«Попалась, теперь не отвертеться», – подумала Софи. Стараясь не смотреть на улыбающуюся Энни, она со вздохом произнесла:

– Что ж, прекрасно. – Поблагодарив миссис Карнок со всей любезностью, на какую была способна, Софи последовала за кузиной по мощеной дорожке мимо дома викария к лугу.

Речи дяди Юстаса не отличались разнообразием: разумны, конкретны, с легким покровительственным оттенком. Но Софи уже перестала краснеть за него. За шесть лет, что он был мэром и главой суда, горожане привыкли к нему; он так навострился демонстрировать свое превосходство, что внушил большинству избирателей мысль, в которую сам верил безоговорочно: что он лучше их.

– Итак, в соответствии с духом человеколюбия и сотрудничества мы собрались сегодня, – вещал он монотонным голосом с помоста, сооруженного рядом с каменным крестом, – как соседи и друзья, объединенные единым порывом любви и долга, чтобы оказать посильную помощь нашей возлюбленной церкви в выполнении ее благородной миссии в следующем году.

Она отвлеклась от речи и принялась с интересом оглядывать собравшихся. Под дубом, на другой стороне луга, стояла группка шахтеров с «Калинового» и «Салема», нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и горя желанием вернуться к прерванной игре – метанию колец. Она узнала Трэнтера Фокса и Чарльза Олдена, Лоуренса Брилла, горного мастера, работавшего у дяди, здоровяка Роя Донна, который стоял без рубахи – без сомнения, стараясь произвести впечатление на Кору Суон своей мускулатурой. Ее взгляд наткнулся на знакомую фигуру – Джек Пендарвис!

С самого утра Софи задавалась вопросом: придет ли он на праздник? «До субботы»; – сказал он ей тогда, четыре дня назад, в кабинете. Все утро она то и дело оглядывалась, ища его глазами.

Заслонившись ладонью от солнца, она украдкой наблюдала за ним. Он явно чем-то выделялся среди других, хотя она не могла бы сказать определенно, чем именно. Не одеждой, которая была простой, ничем не примечательной. Он был один из них, и в то же время в нем чувствовалось какое-то превосходство. Что-то было особенное в его манерах, но не высокомерная холодность, нет, что-то более неуловимое, что она не могла определить, но знала: ей это не кажется. Она уже замечала прежде это что-то, выражавшееся в том, как шахтеры относились к нему – дружески, но более сдержанно, с чуть большим уважением. Так, как относятся к лидеру.