Вестфалец снова все рассчитал правильно. Знал, мерзавец: полковник Исаев не выстрелит. Сейчас, во всяком случае, — не выстрелит. На глазах от обиды выступили слезы. Со злости Бурцев куснул снег.

— Ладно, повстречаемся мы еще с тобой, ублюдок, — процедил он. — Скоро повстречаемся! На Аделаиду лучше не рассчитывай, гад!

А пули вновь вспарывали воздух над головой и взметали вокруг фонтанчики снега. Монахи-автоматчики быстро смекнули, в чем дело, — возобновили стрельбу. Плотным огнем цайткоманда отсекала Бурцева, прикрывала беглеца…

— Вацлав! — надрывался внизу Освальд.

— Ох, ненавижу! — орал Бурцев.

Он перекатился на живот, отполз назад, залег в овражке у самого обрыва. И все шмолил в сердцах по темным пятнам на белом снегу, пока в последний раз сухим голодным лязгом не ударил затвор. Все! В магазине — пусто. А запасного — нет.

— Вацлав!!!

Бурцев кубарем скатился на лед Вислы. Зашвырнул бесполезный «шмайсер» в сугроб — пускай поищут, фашики! Все уже были в седлах, все ждали только его.

Уходили вдоль берега. Уносились сломя головы по снежно-ледяной кромке. И успели-таки вовремя скрыться за спасительным речным изгибом.

Наверное, автоматчики цайткоманды ожидали подвоха, потому и подбежали к обрыву не сразу. Не подбежали даже — подкрались. Чтобы увидеть, как ветер завьюживает поземкой следы копыт на заснеженном льду.

Ветер выл и смеялся над ними. Было поздно — пешцам не догнать конных. Не догнать и беспощадным невидимым стрелам. Когда из леса к Висле подъехали наконец всадники фон Грюнингена, четверо беглецов уже умчались слишком далеко. Ливонская погоня вернулась ни с чем.

… То была дикая и долгая скачка. Изнурительная, безумная, бесконечная. Остановились, когда взмыленные кони окончательно выбились из сил. Нельзя было уже не останавливаться. Еще немного — и животные падут, а без них — никуда. Требовалась передышка. И пришло время для отложенных объяснений.

— Почему ты здесь, Освальд? — спросил Бурцев. — Почему вы оба здесь, чтоб вам пусто было! Почему не во Взгужевеже? Вы хоть знаете, что там сейчас творится?!

Лицо добжиньца побагровело, перекосилось от ярости. Заиграли желваки. Брови — сдвинуты. Зубы — оскалены. Потом гнев схлынул. Пришло уныние.

— Взгужевежа захвачена, Вацлав. Я выбрался чудом. И унес с собой только одну жизнь врага. Этого мало, очень мало.

Бурцев глянул на Сыма Цзяна. Спросил по-татарски:

— Отряд Шэбшээдея? Раненые?

— Вся мертвая, — потупил взор старый китаец.

— Это были не братья ордена Святой Марии, — хмуро продолжал Освальд. — И не мазовцы. И не куявцы. Над моим замком висит хоругвь с неизвестным мне гербом.

— Что за герб?

Добжинец исподлобья глянул на Бурцева. Невесело усмехнулся:

— С каких пор ты стал разбираться в геральдике лучше меня, Вацлав?

— Что за герб, Освальд? — наседал он. Нужно было убедиться. На все сто.

Поляк пожал плечами. Процедил сквозь зубы:

— Нехороший герб. Очень нехороший. Изломанный крест.

Добжиньский рыцарь обнажил меч. Точными штрихами вычертил на снегу шесть линий. Вышла свастика.