По приказу начальника на палубу вышли два пожилых моряка, один с огромным луком и связкой тончайшей бечевки, другой с устойчивой на качке морской клепсидрой [27]. Подхваченный широким поясом, моряк с луком повис над водой, упираясь босыми ногами в борт корабля, и выпустил стрелу, потащившую бечевку с навязанными на нее раскрашенными рыбьими пузырями. Дважды бечевка ложилась неудачно, на третий пролетела прямой дорожкой. Едва нос корабля оказался у начала бечевы, кормчий ударил в медный диск, и второй моряк пустил клепсидру. Другой удар раздался, когда нос корабля прошел конец бечевы.

– Счет капель? – крикнул кормчий.

– Тридцать одна, – последовал ответ.

– Видишь, – пояснил Эрис начальник, – бечевка длиной в полстадии легла прямо, не искривилась волнами благодаря опытности моих моряков. Корабль прошел ее за тридцать один удар сердца или капель клепсидры. Надо поправить исчисление на волну и изгибы бечевы. Примерно скажу: наша «Кирка» делает около шестидесяти стадий в час – очень хороший ход под средним парусом, без весел. Считай, сколько понадобится времени дойти до Патоса, только про себя – не гневи Морского Старца! Чтобы измерить расстояние правильно, надо сделать на пути много промеров.

Кормчий выбрал время, когда этесии – летние ветры, дующие к Египту, – на короткое время сменяют свое направление и несут волны с северо-запада. Море потемнело, приняв цвет хиосского вина, и по его сумрачному простору неслись рядами белогривые кони Посейдона. Сильный ветер срывал пену с их гребней, сверкавшую на солнце под безоблачным небом. Такой вид моря привычен каждому эллину, а сила ветров не смущала мореходов – они знали, что к вечеру она ослабеет, и самого страшного – ночной бури – не будет.

Таис и Эрис, аккомпанируя себе на систре и китаре, распевали на носу корабля самые разные песни: эллинские – печальные и мелодичные: тягучие и заунывные персидские; отрывистые, резкие финикийские и египетские; пели песни либийских пиратов с дикими выкриками и присвистом, вызывая великий восторг моряков и беся кормчего, потому что мореходы становились невнимательными.

Таис уединялась для игр и разговоров с дочерью в укромном месте – между задней надстройкой и краем палубы, огороженным тростниковыми плетенками от ветра и брызг. В одну из таких задушевных бесед маленькая Ирана ошеломила Таис мечтой сделаться гетерой. С наивностью детства Ирана рассказывала о богатых подарках, которые получают гетеры, о пирах с музыкой и танцами, о поклонении мужчин, поверженных к ногам гетеры одним взглядом ее.

Чем больше хмурилась мать и шире улыбалась Эрис, тем красноречивее девочка старалась доказать свою правоту. Дошло до дифирамбов поцелуям и нежным объятиям мужчин.

Разгневанная Таис поняла, с чьих слов говорила девочка, но сдержалась и стала терпеливо объяснять дочери, что ей наговорили сказок: в жизни, чем бы ни занимался человек, а особенно женщина, все происходит не так легко и безоблачно.

– Нам, женам, не так много путей в жизни дано богами, – тихо говорила она дочери, гладя ее прямые каштановые волосы и заглядывая в серьезные карие глаза, – поэтому каждая дорога должна избираться тщательно. Необходимо знать и взвесить все способности, данные нам богами, и возможности их улучшения. Путь гетеры – один из самых трудных. Он подобен жизни художника, музыканта, архитектора. Кто из мужей будет настолько глуп, чтобы сделаться музыкантом, не имея слуха? А девушки часто думают, будто очарование юности, мелодичный смех и легкость походки – средства, уже достаточные для достижения успеха. Нет, неверно. Год, другой, а потом все кончается свинскою жизнью в попойках с грубыми, скотоподобными чужаками в портовых трущобах. Если даже ты обладаешь совершенным телом, красивым лицом, великолепными волосами, некоторыми способностями певицы и танцовщицы – всего этого достаточно лишь для подневольной актрисы, нередко награждаемой ударами руководителя труппы. Но чтобы стать хорошей гетерой, кроме внешности и грации, ты должна иметь выдающуюся память, читать на трех наречиях [28], любить и помнить историю, знать основы философских учений. Тогда ты будешь говорить с поэтами и философами как равная и возвысишься над мужами менее одаренными. И этого мало! Ты должна обладать непогрешимым вкусом в одеяниях, понимать искусство скульптуры, живописи, может быть, рисовать сама. Ты должна распознавать людей с первого взгляда, подчинять мужей, не насилуя их воли, быть хозяйкой на симпосионах. Еще ты должна увлекаться атлетикой, такой, в которой сможешь соперничать с мужами. Я, например, считаюсь хорошей.

– Не знаю, у кого будут слезы, – ответила Таис, дуя на пальцы, – такая крепкая девчонка! А теперь, моя милая Эрис, займемся тобой.

– Ты сегодня царствуешь, о львица, – пошутила Эрис, с некоторой опаской поглядывая на подругу.

– В львицу сейчас превратишься ты, – пообещала Таис и повела подругу в свою каморку, дверью выходившую на рулевой помост, а не в кормовое помещение, оборудованное на время плавания для женщин.

– Стань передо мной и держи зеркало. Нет, не так, поверни к себе! Закрой глаза!

Эрис повиновалась, зная любовь Таис к неожиданным и всегда занятным выходкам.

Таис достала тщательно запрятанную коробку чеканного серебра, извлекла диадему в виде двух змей, сплетенных из проволоки зеленого золота. Головы пресмыкающихся, расширенные, как у Нага в храме Эриду, расходились наперекрест, и каждая держала в разинутой пасти шарик сардоникса – полосатого, белого с черным агата. Афинянка надела украшение на голову Эрис. Оно пришлось впору – и не мудрено. Его сделали по заказу Таис лучшие мастера Александрии за три дня. У них вместо диадемы или стефане получилась корона некой эфиопской царевны.

– Теперь смотри!

Эрис не сдержала возгласа удивления.

– Я велела глаза сделать сапфировыми, в цвет твоих, а не из рубина, как на амулетах еврейских красавиц, – сказала довольная Таис.

Диадема удивительно шла к черным волосам и темно-бронзовой коже подруги.

– Это мне? Для чего?

– Я подумала об этом еще в Александрии. Я не сказала тогда. Мы едем в страны, куда люди с таким, как у тебя, цветом кожи попадают или рабами, или гостями царского рода. Так вот, чтобы тебя не принимали за рабыню, ты будешь носить украшение, возможное только для очень высоких особ. Помни об этом и ходи царевной. А вместо варварского ожерелья из ядовитых зубов Нагов…

– Я не сниму его! Этот знак отличия драгоценнее всякого другого!

– Хорошо, только надевай наверх вот это. – Таис достала из шкатулки и застегнула на шее Эрис ожерелье из небесно-голубых бериллов.

– Ты отдаешь мне дар главной жрицы Кибелы? – воскликнула Эрис.

– Пока ты носишь его, никто не усомнится в твоем положении. Это истинно царская вещь!..

Наконец настал момент, когда приблизился Кипр. Афинянка прижала руки к груди – признак особенного волнения. Корабль подходил к родному уголку Внутреннего моря, пусть удаленному, но похожему на все другие острова Эллады. После стольких лет, проведенных в чужих странах, наступил час свидания с родиной. Вершина Олимпа Трехзубчатого, обычно скрытая за облаками, выступила четко над синей дымкой покрытых дремучими лесами гор. По распоряжению Таис начальник корабля не пошел в многолюдный Патос, а обогнул Северный мыс и вошел в Золотой Залив, где находились владения друзей афинянки.

Лучезарный воздух, лазурная бухта, амфитеатром врезанная в пурпурные холмы, переносили Таис в родную Аттику. Каменная пристань, белая дорога в гору, на уступах которой расположились окрашенные розоватой глиной домики под кипарисами, платанами и раскидистыми соснами. Чистая струйка источника, падавшего с высоты в плоский бассейн на берегу, разбиваясь в мелкие капли. Выше домов шли полосы темной зелени миртовых зарослей, испещренных белыми цветами, признаком жаркой половины лета. Неповторимый аромат морского берега в солнечный летний день будил детские воспоминания о жизни в аттическом селении под нежной опекой взрослых. И Таис, отправив назад корабль с благодарственной запиской Птолемею, как бы окунулась в детство.