– Вы могли бы приземлиться здесь, на дне? – спросил Арсеньев, напряженно следивший за стрелкой индукционного прибора. – Тут, кажется, есть что-то интересное.

– Попробую, – ответил я.

Мотор заработал тише. Мы медленно спускались. Дно ущелья, усеянное темными тенями, выползало из-за изгибов и уступов и плыло под нами, словно в замедленном фильме. Его покрывали наклонные, надвигающиеся друг на друга каменные плиты с острыми краями, усеянные очень темным щебнем. У самого поворота ущелья я заметил полосу почти ровной голой скалы без всякого щебня. Казалось, будто кто-то нарочно сгреб весь щебень в стороны, чтобы осталось пустое пространство, окаймленное грудами черного камня. Но тогда я не задумывался над этим странным явлением и только радовался, что мне удастся посадить машину. Я выключил мотор. Винт начал работать как парашют. Рассекая пронзительно свистящий воздух, вертолет спланировал и сел у самой груды черных камней. Звук в наушниках стал таким невыносимым, что я сдвинул их. Арсеньев, первым наладив свой шлем, вышел из кабины; за ним последовали Солтык, Райнер и я.

– Магнетит, – сказал Райнер, подняв кусок камня. – Высокопроцентная железная руда.

– Ага, вот почему аппарат так гудел! – заметил я.

Арсеньев наклонился, вошел под широко расставленные шасси вертолета, снял индукционный аппарат и воткнул вилку его кабеля в розетку на своем скафандре, затем, подняв прибор, начал описывать круги его узким устьем. Поймав след, он большими шагами, легко перепрыгивая с камня на камень, двинулся в ущелье тем путем, которым мы летели. Я бросился за ним. С обеих сторон поднимались отвесные стены. Тучи оседали на краях пропасти, окутывали их и наполняли ущелье странным рассеянным светом.

– Этот звук давала руда, мы на ложном пути, – сказал я Арсеньеву, догоняя его.

– Тут есть еще кое-что, кроме этого проклятого магнетита, – возразил он, потом резко свернул в сторону и начал карабкаться на огромную каменную глыбу, загораживавшую путь. Дальше глыба ниспадала отвесно.

– Там не пройти, – сказал я, но Арсеньев шел все дальше. Я сделал еще шаг и увидел в тени выступа, заслонившего нам половину неба, что-то вроде узкой площадочки. Едва очутившись на ней, я почувствовал, что здесь теплее. Еще несколько шагов, и появилось как бы устье огромного тоннеля. Среди хаотически нагроможденных камней можно было только догадываться о его округлых очертаниях. Здесь был полумрак; Арсеньев достал ручной фонарик и включил его. В просветах между глыбами что-то заблестело. Я навалился на ближайший камень, а когда его удалось сдвинуть, начал откатывать и другие, пока не обнажился изломанный, смятый пласт волнистого железа. Арсеньев переложил фонарик в левую руку, правой взял индукционный аппарат и приблизил его к скалистой преграде.

– Сюда бы нужно прийти со специальным оборудованием, – заметил Солтык, – чтобы отвалить камни.

– Может быть, это дорога?.. Их дорога? – спросил я.

– Это не дорога, – сказал астроном.

Он вскарабкался наверх по осыпающимся камням и осветил расщелины в скале.

– Это труба… – добавил он.

– Труба?

– Да. Разорванная каким-то катаклизмом. Разрушенная.

– Разрушенная? – повторил я, ошеломленный. Я стоял среди хаотически нагроможденных глыб. Контур тоннеля терялся в них. Только отойдя на несколько шагов, я увидел в этих угловатых обломках тоннель, который шел здесь в виде прерывистой овальной линии. Арсеньев спустился к нам с аппаратом, перекинутым через плечо.

– Труба, по следу которой мы летели, обрывается где-то здесь, в стене кратера. Она совершенно глухая, мертвая… В ней нет даже самого слабого тока. Акустический след, который мы слышали в полете, это только электрическое эхо, отраженное металлическими стенками. А вот эта часть, – он указал на каменную баррикаду, – работает. Хотите послушать? – И он подал мне конец кабеля, направив в то же время аппарат ко входу в тоннель.

– Да ведь это… – начал я, но Арсеньев прервал меня:

– Пожалуйста, не говорите!

Он подал кабель Солтыку, чтобы тот тоже услышал идущие из глубины звуки.

– Ну, теперь скажите, что это вам напоминает.

– Лампы под током! – вскричали мы в один голос, словно уговорившись. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Свет фонаря отбрасывал на мрачную скалистую стену наши тени – силуэты сгорбившихся великанов с треугольными головами – и отражался в металлических шлемах.

– Да, – произнес астроном. – Это звук, издаваемый катодными лампами, когда в них идет ток.

– Но что тут могут делать лампы и где они? В трубе?

Арсеньев пожал плечами. Сев на корточки, я приподнял несколько плоских глыб, на которых мы стояли. Нижняя часть их была погружена в темный ил. Я прикоснулся к нему: пальцы утонули в вязкой массе. Мне стало противно, и я хотел уже подняться, как вдруг рука наткнулась на какой-то большой и твердый предмет. Я напрягся и вытащил из-под камня что-то вроде обломанной ветки. Но это, собственно говоря, было мало похоже на обыкновенную ветку. Это был короткий, довольно толстый цилиндр, из которого выступали три более тонких, а каждый из них, в свою очередь, тоже разветвлялся, так что в конце концов получался пучок тонких, гибких прутьев. Все вместе весило килограммов пятнадцать и было с метр длиной, а у основания самого толстого из цилиндров виднелись концентрические слои металла, попеременно серые и желтые.

– Какая-то алюминиевая верба, – сказал я. – Посмотрите, профессор.

Арсеньев осматривал мою находку с величайшим любопытством: брал в пальцы каждую веточку, подносил к ней электрометр – но все безрезультатно. Потом он огляделся вокруг.

– Полетим дальше над ущельем по следу трубы.

– Этот чертов магнетит будет сильно мешать, – заметил я.

– Ничего, зато труба теперь отзывается собственным голосом.

Мы вернулись к вертолету. Тут Арсеньев остановился и влез на высокую глыбу.

– Подождите, я должен это исследовать…

Включив аппарат, он начал обходить место посадки.

– Труба лежит здесь совсем неглубоко… и это пустое пространство… Не знаю почему, но все это мне не нравится… Не понимаю… – Он говорил отрывисто, словно только себе самому. – Доктор, – обратился он вдруг к Райнеру, – как вы думаете, может ли вот та пропасть быть погасшим вулканом?

– На Земле, судя по горным породам, я ответил бы, что это исключено… Обвалы тоже дают совсем другую картину… Но здесь я могу сказать только одно: не знаю.

– Почему труба подходит к поверхности? Случайно ли это?

– Кажется, я понимаю, что вас удивляет, – сказал Солтык. – Труба должна лежать глубже, не правда ли? Если бы мне как инженеру пришлось устанавливать такой крупный силовой проводник, я заложил бы его на глубине не менее шести метров.

– Я думал не только об этом, – произнес Арсеньев, – но и это странно… Странно… – повторил он. – Невольно приходит в голову предположение, что сначала была проложена труба, а потом рельеф местности изменился…

– Вы хотите сказать, что труба была проложена, когда не было еще ни кратера, ни ущелья? – спросил я.

– Вот именно. Знаете что, пойдемте к тому большому валуну; может быть, оттуда будет виднее.

Мы прошли несколько сотен шагов по темным камням. Я шел быстрее других и первым очутился в суживающемся каменном горле. Ниже, еще метров через двести, ущелье кончалось. В рамке темных скал светлела обширная долина, в центре которой лежало озеро. Черная неподвижная поверхность воды с торчащими довольно далеко от берега острыми утесами шла вдаль, затянутая легким, как дымка, туманом. Со всех сторон спускались осыпи, окружая озеро огромной крутой воронкой. Среди каменных глыб и изломов группами торчали зубчатые скалистые шпили. Справа на темном фоне склонов выделялся белый кружок. Кто-то подошел так близко, что задел меня за плечо, но я не обратил внимания. Это оказался Арсеньев, и мы почти одновременно с ним поднесли к глазам бинокли.

Я несколько раз зажмурился, так как мне показалось, что я ошибся. Но нет, резкость была прекрасная, и бинокль в порядке…