— Всем — перерыв! — скомандовал режиссер. — Мередит, давайте перенесем съемку на завтра.

Но Мередит, встряхнув головой, сказала:

— Нет, Дейв, у меня все в порядке. Просто водички бы глотнуть. Здесь такая духота… — Она привстала, но тут же покачнулась и — пол ушел у неё из-под ног.

— Скажите, миссис Киракис, когда у вас в последние раз были месячные? — спросил доктор Холланд, закончив просматривать её медицинскую карту.

Мередит призадумалась. Надо же, она даже не могла вспомнить! За последние три месяца произошло столько событий, что у неё все вылетело из головы.

— Я, право, не уверена, — призналась она. — А что, это так важно?

— Да, — сказал доктор Холланд, делая какую-то пометку. — А противозачаточные пилюли вы вовремя принимали?

— Нет, — покачала головой Мередит и, плотнее запахнув вокруг себя тонкий белый халатик, внезапно похолодела. — Я их уже несколько месяцев не принимаю.

— Что ж, тогда мне все ясно, — кивнул доктор и принялся строчить в её карте.

— Что вам ясно? — взволнованно уточнила Мередит.

— Это объясняет ваши симптомы — головокружение, тошнота, разбитость, наконец обморок. — Он поднял голову, посмотрел на испуганную Мередит и улыбнулся. — Вы беременны, миссис Киракис.

Лозанна.

Хотя Александр много раз за последние месяцы посещал Лозаннскую клинику, он так толком и не рассмотрел окружающую её территорию. И вот теперь, прогуливаясь по парку с безучастно бредущей рядом Элизабет, Александр решил, что все это не только не похоже на психиатрическую клинику, пусть даже и лучшую в Европе, но и ничуть не уступает совершенно сказочному парка одного отеля в Дубровнике, где он когда-то останавливался.

Хотя Элизабет ни разу не заговорила с ним и даже ничем не выдала, что хоть как-то замечает его присутствие, Александр отказывался сдаваться и продолжал упрямо гнуть свою линию. Он был твердо намерен каким угодно способом сломать барьер, которым его мать отгородилась от окружающей действительности. Главная его задача состояла в том, чтобы Элизабет поняла, кто он такой, что он жив и вернулся к ней из небытия. И вот теперь, прогуливаясь с ней по роскошному парку, Александр говорил и говорил с ней, держась столь естественно, словно мать его слышала и понимала. Он дал себе зарок, что не будет прекращать своих попыток, пока сохраняется хоть самая крохотная возможность, что Элизабет может его услышать. Умом он понимал, что не способен хоть как-то повлиять на события, случившиеся много лет назад в Иоаннине, но тем не менее, сам будучи такой же жертвой, как и его мать, сознавал высокую меру своей ответственности за её нынешнее состояние.

Вот и сейчас, задумчиво посмотрев на Элизабет, Александр снова, наверное, в тысячный раз, попытался представить, что ей тогда пришлось испытать.

— Эх, мамочка, за что они так жестоко обошлись с тобой? — вздохнул он.

Они шли берегом озера, по которому лениво плыли утки. Яркое полуденное солнце плясало в спокойной воде, разбрасывая по глянцевой поверхности мириады сверкающих алмазиков. Александр заглянул в лицо матери, в её огромные, безмерно опечаленные глаза, тщетно пытаясь найти в них хотя бы намек на то, о чем она может сейчас думать. Лицо Элизабет было, как всегда, безмятежно, а глаза ничего не выражали.

Александр страшно жалел, что никак не может вспомнить, какой была его мать прежде, то того трагического происшествия, которое навсегда разлучило их. Он горько сожалел, что не может повернуть время вспять, чтобы хоть ненадолго почувствовать на себе её любовь. «Должно быть, она была очень нежная и любящая мать», — грустно подумал он.

Чувствуя, что Элизабет начинает уставать, он подвел её к скамейке под огромной развесистой ивой и осторожно усадил. Элизабет молча села и сразу уставилась в какую-то точку на горизонте. Александр взял её за руку и завел разговор, однако настроение у него уже начало портиться. Ничто, похоже, не помогало. Ему никак не удавалось пробиться сквозь её броню.

В следующую минуту, заметив неподалеку от ивы пестрые полевые цветы, Александр вспомнил: на одной из пленок. записанных Мередит, Том Райан рассказывал, что маленький Дэвид, гуляя с матерью по парку, часто срывал цветы и дарил ей. «Чаще всего это были самые обыкновенные ромашки, — говорил Том Мередит, — однако Элизабет они были дороже самых роскошных роз. Она помещала их в свою лучшую хрустальную вазу и не выбрасывала, пока они совсем не высыхали». Александр встал, отошел на несколько шагов, сорвал букетик цветов и, вернувшись, преподнес их Элизабет.

— Мама, это тебе, — ласково сказал он. — Надеюсь, они тебе понравятся. — Он вложил цветы в руку Элизабет и сам сомкнул её пальцы вокруг стеблей.

И вдруг в мозгу Элизабет мелькнуло и сразу исчезло видение — маленький мальчик дарит ей букетик свежесорванных одуванчиков. В уголке её глаза появилась и скатилась по щеке слезинка, однако Александр её не заметил. Безмерно огорченный отсутствием какой-либо реакции с её стороны, он сгорбился на скамье, обхватив голову руками.

— Мамочка! — еле слышно позвал он. — Что мне делать? Как мне быть? Как мне сделать так, чтобы ты меня услышала? Чтобы ты поняла — это я, твой сын! — Впервые за все время ему показалось, что, наверное, прав доктор Гудрон, и он только понапрасну теряет время.

И вдруг Александр почувствовал легкое прикосновение к затылку. Он с величайшей осторожностью, медленно повернул голову. Элизабет вытянула руку и легонько гладила его по волосам. При этом она смотрела на Александра в упор, хотя глаза её по-прежнему казались невидящими. Она по-прежнему не произносила ни звука. И все же это было начало. Хоть какой-то сдвиг. Александр осторожно взял её за руку.

— Мама? — прошептал он.

И тут Александр увидел, что на глаза её навернулись слезы. Не удержавшись, он привлек мать к себе и обнял.

— Ты меня услышала! — срывающимся голосом воскликнул он. — Ты меня узнала! Ты поняла, что я вернулся!

— В следующий раз, когда вы уведете мою пациентку из её комнаты, — строго начал доктор Гудрон, — я попросил бы вас хотя бы ставить меня в известность.

Александр метался по кабинету психиатру, словно тигр по клетке.

— Просто поверить не могу! — взволнованно говорил он, тщетно пытаясь сдержать гнев и разочарование. — Вы, по-моему, не слышали ни единого моего слова!

— Я вас слышал, — сварливо возразил доктор. — И я понимаю, что вы воодушевлены. Однако я не только психиатр, но и реалист мсье Киракис. Вот уже тридцать четыре года, как я наблюдаю за мадам Райан. И я знаю её куда лучше, чем когда-либо узнали бы её вы.

Александр резко развернулся и уставился на психиатра в упор. Его черные глаза яростно заполыхали.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил он.

— Я хотел сказать, мсье, что если вы по-прежнему надеетесь на чудо, то вас ждет глубокое разочарование, — ответил доктор Гудрон. — Пока это не такой уж серьезный прорыв, как вам кажется.

— Но она меня узнала! Она слышала, что я ей сказал! — Голос

Александра звенел от волнения.

— Позвольте, мсье Киракис, я попробую кое-что объяснить вам — терпеливо промолвил доктор Гудрон. — Дело в том, что мадам Райан пребывает в кататоническом состоянии уже много лет. При этом заболевании мы до сих не знаем, насколько в её потревоженном мозгу сохраняется связь с внешним миром. Возможно, её нет вовсе. Возможно, напротив, она воспринимает все, однако предпочитает не реагировать. Способов судить об этом с определенной степенью достоверности у современной медицины пока нет. — Он замолчал, задумчиво сцепив пальцы рук.

— Но цветы, возможно, это послужило каким-то условным сигналом… — начал Александр.

— Возможно. — Доктор немного помолчал, потом продолжил: — В психиатрии, мсье, вообще нет невозможного.

— Так вы пытаетесь мне сказать, что все это пустяки, — не выдержал Александр. — Что обольщаться не стоит? — Голос его был преисполнен сомнения.