Это была дуэль на дистанции 200–300 метров. И мы, и немцы лихорадочно посылали снаряды друг в друга. Болванка ударила рикошетом в левый край башни. Ощущение такое, что я сидел в бочке, а по ней шарахнули кувалдой. Броня выдержала. Один из Т-3 поймал снаряд в огромное ведущее колесо, дернулся. Я выстрелил в него, но снаряд прошел рикошетом по верхушке башни. Потом задымили Т-34 нашего командира роты и Т-3 с разбитым колесом. Первой мыслью было кинуться к танку Крылова, но третий танк во главе колонны стрелял, пытаясь добить «тридцатьчетверку» ротного.

Вместе с оставшимся БТ мы всадили в него по снаряду. Башня дернулась, и танк попятился прочь. В хвосте колонны Глазков добивал крайний танк. Приземистая установка «артштурм» всадила снаряд в БТ.

Башню сорвало ударом. Легкий танк горел, как поленница сухих дров. В прицел попал один из разворачивающихся грузовиков, и я сгоряча ударил ему в борт бронебойной болванкой. Оторвало вместе с брезентом кусок кузова. Юрик стрелял, как обычно, длинными очередями. Я разнес грузовик осколочным снарядом и толкнул механика:

– Коля, быстрее к Крылову.

Мы приблизились к дымящемуся танку. Я приказал Юрику взять десантников и вытаскивать из «тридцатьчетверки» Крылова всех, кто остался жив. Сам продолжал вести бой. В такой быстротечной на близких расстояниях схватке я еще не участвовал. Мне трудно даже вспомнить, как все происходило. Отдельные моменты и вспышки выстрелов. Поврежденный Т-3 с выбитым колесом оказался в прицеле так близко, что я видел ряды заклепок на развороченном боковом щите. Пушка смотрела прямо на меня, но внутри полуразбитой машины экипаж не мог двигаться достаточно быстро, и я опередил противника. Болванка проломила основание башни. Торопясь, я выстрелил еще раз.

– Николай, жми на дорогу!

Осколочным снарядом догнал грузовик, еще один снаряд выпустил по разбегающимся фрицам. «Тридцатьчетверка» Михаила Глазкова горела. Сам он, маленький, круглый, шатаясь, бежал вместе с заряжающим к моему танку. Я подхватил их на броню. На дороге и обочине горели несколько грузовиков. Пехоты в этой колонне хватало, шла перестрелка с десантниками. Я столкнул мешавший проехать грузовик. Фигуры в серых френчах отступали в лес, стреляя из винтовок и автоматов. Расстояние было небольшое, и я опустошил диск пулемета. Упал один, второй немец, остальные исчезли среди деревьев.

Десантники бежали, обгоняя «тридцатьчетверку». Приземистое, похожее на паука штурмовое орудие «Артштурм» промахнулось совсем немного. Снаряд сорвал и подбросил вверх исковерканный запасной бак из-под горючего на борту моего танка. Мы выстрелили в ответ раз и второй. Двадцатичетырехтонная махина с короткой пушкой выдержала удар и уходила на полном газу задним ходом. Калибр пушек и броня были у нас равными. Оба промахнулись. Попасть в исчезающую среди кустов самоходку мне не удалось, хотя я выпустил еще три снаряда, а занятый отходом командир «артштурма» целился в спешке и тоже посылал снаряды мимо.

Десантники, слишком рано выскочившие на дорогу, попали под пулеметный огонь из леса. Я выпустил несколько осколочных снарядов подряд. Вряд ли попал, но пулеметчики исчезли. Постоял несколько минут за деревом, ожидая, вернется ли танк или самоходка. Все было тихо. Мы подъехали к «тридцатьчетверке» нашего командира роты. Экипаж уже вытащили из машины. Уцелел лишь стрелок-радист. Снаряд пробил передний люк, убил наповал механика и почти напрочь оторвал ногу выше колена Василию Лукичу Крылову, командиру нашей особой роты. Он был без сознания. Кто-то пытался его перебинтовать, но фельдшер Иван Герасимович, уже оказавшийся рядом, сказал:

– Не надо. Не мучайте человека. У него все внутри отбито. Пойду других раненых гляну. Эх, Василий, не вовремя ты вперед сунулся.

Крылов был известным и уважаемым в дивизии человеком. Говорят, на него посылали представление на Героя. Но Героя не присваивали в то время почти никому. Героизм таких людей не мог пока остановить немецкое наступление. Из танка выкидывали горящие тряпки, что-то окровавленное. Кажется, одежду. Второй снаряд, убивший заряжающего, попал в маску пушки. Застрял в броне и осколками изрешетил башнера.

– Танк не на ходу, – сказал Юрик, – снаряд и механика, и капитана убил, а потом в моторное отделение влетел. Стреляли-то в упор.

Пушка тоже не действовала. Я приказал срочно перегрузить оставшиеся снаряды и перелить горючее в мою единственную уцелевшую «тридцатьчетверку». Ко мне подошел заплаканный адъютант Крылова. Я протянул ему заляпанный кровью вещмешок с документами.

– Олег, иди, собирай у убитых все документы. Кресты, жетоны…

– Я… я сейчас. Василий Лукич умирает? 

– Умирает, – жестко подтвердил я. – Иди, занимайся делом. И быстрее. Возьми вон десантника.

Я указал на Никона. Тот кивнул и сказал, что убили их командира отделения, младшего сержанта. Торопливо перевязывали раненых и грузили их на полуторку. Взводный Глазков с обожженным лицом сидел, привалившись к бугорку.

– Леха, меня тоже крепко уделало. В голове все плывет.

Иван Герасимович, наклонившись над ним, быстро ощупывал тело, повертел голову, заглянул в зрачки.

– Контузия. Мозг слегка тряхнуло. Через часок очухаешься, лейтенант.

На полном ходу подлетел на Т-60 Шевченко. Выскочил из люка, кинулся к капитану. С минуту постоял над ним, потом вернулся ко мне.

– Умирает Василий… оружие и документы собирают?

– Так точно. Раненых перевязывают и погибших на полуторку грузят. Ребята быстро работают. Самолеты, того и гляди, могут появиться.

– Надо быстрее, – Федор закурил смятую папиросу. – И патронов больше набирайте. У меня к пушке и пулемету боеприпасов всего ничего осталось. А у тебя?

– Перегружаем с танка Крылова.

– Мотоцикл с разведчиками разбило. Прямым попаданием. Сразу обоих. Тела на танке лежат. Поторопи людей. Ты теперь у меня заместитель.

– Есть!

Я пошел к дороге посмотреть, как идут дела. Двое бойцов пытались открутить с разбитого бронетранспортера крупнокалиберный пулемет.

– Бросьте его. Он стационарный.

Десантники не поняли меня, и я разъяснил, что к нему потребуется станок, а станка нет.

– Собирайте лучше патроны и ручные гранаты. А эту дубину устанавливать некуда.

– Поняли.

Я заглянул в кабину, обошел дымившуюся машину с разбитым мотором. Немец в черном комбинезоне лежал лицом вниз. Он был жив, лишь притворялся мертвым.

– Штеен зи, – скомандовал я. – Вставай, фашист долбаный.

Немец с трудом поднялся. С испугом смотрел на меня. Оба бойца загомонили, подошли еще несколько человек.

– Куда направлялись? – спросил я по-немецки.

– На фронт… может, еще куда. Я – водитель. Делаю, что прикажут.

Я послал за Шевченко, тот спросил через меня, знает ли немец о нашем десанте. Тот ответил, что знает, но мы все равно сумели напасть врасплох. Это было не так. Немцы увидели нас прежде, чем мы открыли огонь. Двигались настороже, готовые в любую минуту стрелять. Поэтому мы понесли такие потери.

– Василий умер, – сказал Шевченко. – Закругляемся, уходим, пока самолеты не налетели.

– А что с фрицем делать?

– Я не Фриц, меня зовут Хеберт, – проговорил немец, умоляюще глядя на Шевченко.

– Хоть хрен моржовый! Какая разница! Тебя сюда никто не звал. Решай сам, сержант. Грузить его некуда. И быстрее… быстрее, я сказал.

– Расстреляйте фашиста, – не по-военному, а как-то по-граждански сказал я после короткой паузы.

Немец понял, и за секунды его лицо сделалось пепельно-серым. Он молчал, понимая, что просить пощады в этой ситуации бесполезно. Один из десантников отвел его на несколько шагов в сторону и застрелил из трофейного пистолета. Выстрелов было три, и после каждого меня словно кто-то толкал в спину. А потом мы подожгли танк командира роты, недогоревший бронетранспортер и спешно двинулись прочь. Впереди – мотоцикл, за ним Т-60, полуторка, и замыкала короткую колонну моя «тридцатьчетверка».