– Ты, жидовская морда, я тебе сколько говорила мою конфорку не занимать! – истошно орала тетя Надя Караваева. У нее было иссушенное злое лицо неудачницы. – Знаю я ваши штучки! Когда проводка перегорела, ты трешку пожалела! Все сдали, а ты на чужом горбу в рай проехала!

– Я сдала еще раньше тебя! – кричала в ответ Фаина Григорьевна, но не так громко и зло, что сразу выказывало: характера победить Караваеву ей не хватит. Фаина Григорьевна была полной женщиной с глазами жующей коровы. Она всегда ходила в бумажных бигуди, рваном халате и рваных тапочках, за что чистоплотная Лизхен ее осуждала и даже собиралась подарить как-нибудь, «когда будут деньги», и тапочки и халат. – А конфорки все общие...

– Тебе все общее, лишь бы чужое к рукам прибрать! Всю печку засрала, зараза пархатая! – чувствуя близкую победу, надсаживалась Надя. Землистое лицо разрозовелось – такие стычки доставляли ей явное удовольствие.

Но тут за Фаину Григорьевну, не выдержав, вступилась Лизхен, которая обычно соблюдала нейтралитет.

– Чего орешь, дура! – с размаху швырнув нож на изрезанную выцветшую клеенку, напористо закричала она. – Или со вчерашнего не протрезвела? Думаешь, если тайком пьешь, то никто не видит? Вон, полная сумка бутылок! Общие конфорки, общие!

Характером Лизхен не уступала Караваевой, и та сразу переключилась на более опасную противницу.

– А, немчура за жидовку заступается! – Надя уперла руки в бока и ядовито осклабилась, открывая плохие зубы. – В войну вы их расстреливали, а теперь из одной чашки пьете! Такие же сволочи!

Услышав последнюю фразу, из комнаты выскочил Генрих. В одних тренировочных штанах, босой, с перекошенным лицом и вытаращенными глазами. Володя никогда не видел отца в таком виде.

– Кто расстреливал?! – страшным голосом заорал он. – Я расстреливал? А где твой отец и брат Степан? Это не они полицаями были? Не они в Змеиной балке из пулеметов тысячи людей положили? Тогда за что их трибунал повесил?!

Наступила звенящая тишина. Не сняв замызганного фартука, Надя опрометью бросилась из кухни, хлопнула своей дверью, щелкнула замком. В коммунальных битвах такой чистой и очевидной победы еще не случалось.

– Откуда ты это знаешь, Генрих? – удивленно спросила Лизхен.

Отец дрожащими руками налил из-под крана воды, залпом выпил стакан.

– Люди рассказали! – постепенно успокаиваясь, ответил он. – Люди все помнят. А эти... Свои делишки на других перекладывают... Негодяи!

Фаина Григорьевна выпила сердечные капли и, раскачиваясь, как утка, ушла в комнату. Володя решил не напрягать Витьку и спрятал самопал себе под матрац.

Вечером неожиданно приехал дядя Иоган, Лизхен на скорую руку нажарила картошки с колбасой, открыла соленья, застелила на стол белую крахмальную скатерть, поставила праздничную посуду. Независимо от количества разносолов, стол у нее всегда выглядел торжественно.

За ужином Генрих рассказал другу о кухонном скандале.

– Ничего странного, – констатировал тот. – В чужой среде тебя всегда будут считать фашистом и убийцей. Сейчас я еду на съезд, в очередной раз предлагаю тебе: поедем со мной! Прими участие в нашем деле – оно выгодно для тебя и твоей семьи!

– Ты опять за свое, – устало отозвался Генрих. – Разве в национальности дело? Это только предлог, повод... Меня вот на днях три наших слесаря избили в кровь, немчурой обзывали... Но если бы я драл со старушек по трояку и пил с ними водку каждый день, то был бы лучшим другом. И о национальности никто бы не вспомнил.

– Так-так! – дядя Иоган насторожился, как сеттер, почуявший дичь. – Значит, тебя избили, ты утерся, обидчики торжествуют и показывают на тебя пальцем, и все хорошо, ты доволен?

– Они не торжествуют, – Генрих тяжело вздохнул. – Один в больнице, один уволился, а тот, что остался, меня за десять метров обходит. – И на немой вопрос Иогана пояснил: – Володя подоспел с дружком – тот лысый такой, здоровый, вид бандитский – любой испугается... Он сразу двоих вырубил, а третьего Володя проучил. Я даже удивился – одним ударом сбил с ног, и тот встать не мог... Так что у меня есть надежный защитник!

Дядя Иоган кисло кивнул.

– Чему же ты радуешься? Что твой сын дружит с бандитами и научился сбивать с ног людей? Но такая дорожка ведет в тюрьму! Защищаться надо цивилизованно, отстаивая национальное самосознание и добиваясь своего государства. Автономного немецкого государства, где будет порядок и твоему сыну не придется нарушать законы! – И обратился к Володе: – А почему ты водишься с бандитами? Знаешь, чем это может кончиться?

– Никакой он не бандит! – огрызнулся тот. – Просто отцу не понравилось, что он лысый!

Когда ужин заканчивался, в коридоре раздались два звонка.

– К нам, – сказал Генрих. – Лизхен, открой. Может, авария где...

Но в комнату вошел участковый дядя Коля Лопухов.

Поздоровавшись, он сразу повернулся к вспотевшему, как мышь, Володе.

– Ну, где твой пистолет? Быстро давай сюда!

– Пистолет? – настороженно переспросил дядя Иоган.

– Да нет, какой пистолет, – спокойно сказал Генрих. – Пистолета никакого нет. Были только разговоры про пистолет. Чего не болтают мальчишки... Они не понимают, что слово не воробей.

Но Лопухов молча смотрел на младшего Вольфа, и тот, как загипнотизированный, подошел к кровати и вытащил из-под матраца самопал. Лизхен ахнула, у Генриха отвисла челюсть, дядя Иоган переводил испытующий взгляд с Володи на его родителей, потом на участкового, потом опять на Володю.

– Это не разговоры, не слова! – Лопухов выразительно подкинул самопал на ладони, понюхал ствол. – Это статья Уголовного кодекса – незаконное хранение оружия. Тем более из него недавно стреляли.

Лизхен обессиленно опустилась на табуретку, Генрих побледнел. Чувствуя, что на этот раз он таки влип в историю, Володя ощутил прилив дерзости.

– Меня никто не посадит! – уверенно заявил он. – Мне еще нет четырнадцати лет!

– Вот как? – остро глянул Лопухов. – И кто тебя этому научил?

– Кент научил.

– Кто?! – выдохнул Генрих.

– Кент. Его Иваном зовут.

– Ты что, Кента знаешь? – Лопухов присвистнул и сдвинул на затылок форменную фуражку. – А еще кого?

– Мотрю. И Филькова...

– Кто это такие? – прошептала Лизхен. – Мы их никогда не видели... Правда, Генрих?

– Это уголовные элементы, – пояснил участковый. – Преступники. Не думал, что ваш сын с ними водится: рано еще. И вообще... Теперь придется разбираться...

Он сунул самопал в планшетку, а оттуда извлек бланк протокола и принялся заполнять пустые графы.

– Распишитесь, – он протянул протокол Генриху. – Завтра ко мне в отдел, кабинет двадцать два. В десять.

Когда дверь за участковым закрылась, дядя Иоган тоже стал собираться.

– Извини, Генрих, я не могу у тебя оставаться. Ты же знаешь мое положение: в любой момент могут сделать провокацию и упрятать в тюрьму. Когда милиционер зашел, я подумал, что именно это и началось... Но мне кажется, мальчик не на правильном пути. Он пошел по другой дорожке. Не по той, по которой стоит идти немцу-патриоту. Это очень печально, Генрих. И очень плохо. Ты тоже в этом виноват.

– Подожди, Иоган, я сейчас не могу ничего сообразить, – Генрих сморщился и тер виски кончиками напряженных пальцев. – Оставайся у нас, тебе ничего не грозит, а утром поговорим...

– Не могу. Слишком важное дело на мне, чтобы рисковать. И слишком много людей за мной... Если надумаешь присоединиться к нам, можешь найти меня в гостинице. В «Кавказе» скорей всего.

– Я... Я присоединюсь к вам.

Генрих перестал тереть виски, лишь сильно сжимал их, будто стараясь успокоить пульсирующую боль.

– Я поеду с тобой на съезд.

– Наконец-то ты сделал выбор! – Иоган подошел к товарищу, крепко обнял, прижал к себе. – Ты все понял, молодец! Это единственный выход для тебя и твоей семьи! Единственный! И Вольдемару так будет лучше, мы сумеем его защитить. В случае чего можно поднять шум, что через сына сводят счеты с активистом немецкого освободительного движения!