Лизистрата. Например, вам, сэр?

Магнус. Ну что ж, у меня тоже есть кое-какие шансы. Потому-то я и не считаю себя обязанным принимать ваш уль­тиматум. Приняв его, я тем самым откажусь от участия в игре. А зачем мне отказываться?

Бальб. Затем, что вы король, вот зачем.

Магнус. Не вижу связи.

Протей. Когда двое сидят на одной лошади, один должен сидеть сзади.

Лизистрата. Который?

Протей (резко повернувшись к ней). Что вы спросили?

Лизистрата (терпеливо, но настойчиво, и притом с под­черкнутой обстоятельностью). Я спросила: «Который?» Вы ска­зали, что, когда двое сидят на одной лошади, один должен си­деть сзади. Я спросила: «Который?» (Поясняя) Который из двух должен сидеть сзади?

Аманда. Ну как, Джо, теперь поняли?

Протей. Именно этот вопрос и должен быть здесь сей­час разрешен.

Аманда. «Раз и навсегда».

Все смеются, кроме Протея, который в ярости срывается с места.

Протей. Хватит с меня этого кривлянья! Лучше быть бездомной собакой, чем премьер-министром в стране, где на­селение умеет относиться серьезно только к двум вещам: к фут­болу и к закуске. Валяйте, подлизывайтесь к королю; больше от вас нечего ждать. (Стремглав вылетает из комнаты.)

Бальб. Ну вот, допрыгались, Манди! Можете гордить­ся своими успехами.

Магнус. Собственно говоря, Аманда, вы теперь должны пойти за ним и уговорить его вернуться. Но, видно уж, как всегда, придется мне взять это на себя. Прошу извинить меня, леди и джентльмены.

Король встает. Все остальные тоже встают. Король выходит из комнаты.

Боэнерджес. Я же вам говорил. Я предупреждал, что, если вести себя на совещании с королем, как на общедоступ­ном утреннике, ничего хорошего из этого не получится. Безо­бразие! (Бросается снова в кресло.)

Бальб. Мы совсем было загнали старую лису в угол; и нужно ж было Аманде своими дурацкими смешками все испортить. (Садится.)

Никобар. Что же нам теперь все-таки предпринять?

Аманда (она неисправима). Давайте споем хором. (На­чинает дирижировать обеими руками.)

Никобар. Ну и ну! (Садится, насупившись.)

Аманда, тихонько фыркнув, садится тоже.

Красс (задумчиво). Ничего, друзья. Джо знает, что делает.

Лизистрата. Можете в этом не сомневаться. Вам про­стительно, Билл, потому что вы всего только первый день в кабинете. Но остальным пора бы уже знать, что Джо никогда не бесится без задней мысли. Если вы этого не уразумели, зна­чит, вы безнадежны. (Садится с презрительным выражением лица.)

Боэнерджес (настолько величественно, насколько это для него возможно). Да, сударыня, я, конечно, новичок в вашей среде; но ведь ничто сразу не делается. Готов выслушать лю­бые доводы и согласиться, если они мне покажутся убедитель­ными. Мне лично кажется, что премьер-министр вел совещание весьма умело и решительно и почти довел его до успешного раз­решения вопроса. Но вдруг, в припадке ребячьей обиды, он срывает совещание и уходит, а мы остаемся ни с чем, как дура­ки. Вы говорите, что он это сделал нарочно. Но какая ему от этого выгода? Объясните.

Лизистрата. А он сейчас обо всем договорится с коро­лем за нашей спиной. Именно этого он всегда и добивается, всеми правдами и неправдами.

Плиний. Признайтесь, Манди, уж не столковались ли вы с ним заранее?

Аманда. А зачем? Джо вовсе не нужно с кем-либо стол­ковываться, он и так может быть уверен, что не тот, так другой из нас сболтнет что-нибудь, что даст ему повод разозлиться и убежать.

Красс. Что касается меня, леди и джентльмены, то я считаю, что мы свое сделали, а остальное уже дело Джо. Во­прос достиг такой остроты, когда кабинет и король должны либо договориться, либо окончательно разойтись; а в таких случаях самое верное дело — это комиссия из двух человек; лучше этого разве только комиссия из одного. А ведь нас семеро — совсем как в стихотворении Вордсворта.

Лизистрата. Не семеро, а восьмеро.

Красс. Это все равно; важно, что для решительной схватки слишком много. Двое, если они говорят по существу, стоят восьмерых, болтающих без толку. Итак, мое предложе­ние — сидеть спокойно и ждать, когда Джо вернется и скажет нам, что они там решили. А пока, может быть, Аманда споет нам что-нибудь для развлечения. (Усаживается на прежнее ме­сто.)

Входит король и вместе с ним Протей, у которого довольно мрач­ный вид. Все встают. Король и Протей молча садятся. Остальные тоже.

Магнус (чрезвычайно серьезным тоном). Премьер-ми­нистр любезно согласился продолжить обсуждение наедине со мной, и теперь можно считать вопрос совершенно ясным. Если я откажусь принять ультиматум, кабинет во главе с премьер-министром подаст в отставку; и из объяснений, которые будут даны в палате общин, страна узнает, что ей предлагается вы­бор между конституционным образом правления и самодержа­вием. Причем должен сказать откровенно, что меня вовсе не устроит, если выбор будет сделан в мою пользу, так как я не могу управлять страной без совета министров, наличие кото­рого дает английскому народу иллюзию самоуправления.

Аманда фыркает.

Красс (шепотом). Да молчите же вы!

Магнус (продолжая). Естественно, что мне хотелось бы предотвратить конфликт, при котором победа пойдет мне во вред, а поражение сделает меня беспомощным. Но из ваших слов явствует, что единственный путь к этому — согласиться на условия, по которым я становлюсь чем-то вроде министра двора, но не облеченного даже полагающейся тому по чину неограниченной властью над театром. Вы хотите, чтобы я опу­стился ниже последнего из моих подданных, сохранив одну только привилегию — получить пулю в лоб от какой-нибудь жертвы правительственного произвола, ищущей отмщения в террористическом акте. И как же мне защищаться? Вас много, а я должен бороться в одиночку. Когда-то король мог рассчи­тывать на поддержку аристократии и просвещенной части бур­жуазии. Сейчас среди людей, занимающихся политикой, не осталось ни одного аристократа, ни одного представителя сво­бодных профессий, ни одного крупного финансиста или дельца. Все они стали еще богаче, еще могущественнее, приобрели еще больше опыта и знаний. Но никто не хочет тянуть нудную лямку государственного управления, бесконечно трудиться на бла­го общества — бесконечно, потому что ведь мы не успеваем за­вершить одно дело, как из него уже выросло десять новых. А благодарности тоже ждать не приходится, так как в девя­носта девяти случаях из ста народ попросту не знает о наших трудах, а в сотом негодует, усмотрев в них посягательство на личную свободу или на карман налогоплательщика. Пяти-шести лет государственной деятельности достаточно, чтобы измо­тать самого крепкого мужчину и даже самую крепкую женщи­ну. Причем обычно эта деятельность почти замирает в то вре­мя, когда мы только что вернулись из отпуска и готовы взяться за нее со свежими силами; но зато в случае какой-либо непред­виденной катастрофы захлестывает нас бурным потоком, когда мы уже дошли до полного нервного истощения и нам бы толь­ко отдыхать или спать. Да притом не забудьте, что профессия государственного деятеля — единственная в Англии, где еще не изжита потогонная система. Мой цивильный лист обре­кает меня на нищенское существование в среде архимиллио­неров. Любой делец, отличающийся коммерческими или адми­нистративными способностями, может заработать в Сити в де­сять раз больше того, что составляет ваш министерский оклад. История говорит нам, что первый лорд-канцлер, сменивший свое председательское место в палате лордов на кресло дирек­тора торговой компании, вызвал бурю удивления в стране. Теперь бы все точно так же удивились, узнав, что человек с его данными вздумал предпочесть это председательское место в качестве трамплина для карьеры хотя бы табурету конторского рассыльного. Наша деятельность уже не вызывает даже ува­жения. Люди выдающиеся относятся к ней свысока, как к чер­ной работе. Какой великий актер захочет покинуть сцену, ка­кой крупный адвокат откажется от выступлений в суде, какой знаменитый проповедник расстанется с церковной кафедрой ради убогой политической арены, на которой нам приходится сражаться с тупым упорством парламентских фракций и с не­вежеством избирателей? Ученые не желают иметь с нами ни­чего общего, потому что воздух политики не тот, которым ды­шит наука. Даже политическая экономия — наука, вершащая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке. Все умное и та­лантливое в стране находится на откупе у нетрудового капи­тала и, пользуясь отравленными деньгами богачей, живет куда лучше, чем мы, отдающие себя служению родине. Политика, некогда служившая центром притяжения для людей одарен­ных, честолюбивых и склонных к общественной деятельности, теперь сделалась прибежищем кучки любителей митингового ораторства и фракционной борьбы, не находящих для себя ино­го поприща либо по недостатку средств, способностей или об­разования, либо же — спешу оговориться — потому, что они не сочувствуют угнетению и несправедливости и гнушаются не­добросовестными и лицемерными приемами тех, кто привык торговать своим призванием. История повествует об одном го­сударственном муже благородного происхождения, утверждав­шем, что подобные люди вообще не могут управлять страной. Не прошло и года, как жизнь показала, что они справляются с этим делом не хуже всех прочих, кто соглашался за него взять­ся. Тогда-то и начался отход старого правящего класса от по­литики, приведший в конце концов к тому, что в любом прави­тельстве, будь оно консервативным или прогрессивным, боль­шинство стало принадлежать той партии, которая во времена этого опрометчивого в суждениях деятеля именовалась «рабо­чей», или лейбористской. Не поймите меня превратно: я вовсе не хочу, чтобы старый правящий класс снова встал у власти. Он правил настолько своекорыстно, что наверняка загубил бы страну, если бы демократия не оттерла его от политической жизни. Но при всех своих недостатках он, по крайней мере, не подчинялся тирании народного невежества и народной нищеты. В наши дни один лишь король свободен от этой тирании. Вы подвластны ей целиком, и это очень опасно. Вопреки всем моим доводам и настояниям, вы до сих пор не посмели взять под свой контроль школу и добиться того, чтобы вашим несчастным детям перестали набивать головы предрассудками и суеверия­ми, которые каменной стеной преграждают человечеству путь вперед. Так разумно ли с вашей стороны заставлять и меня так же рабски подчиниться этой тирании, как подчиняетесь вы сами? Если я не останусь свободным от нее, мое существо­вание теряет всякий смысл. И выступаю за будущее и прошлое, за потомство, которое еще не имеет голоса, и за память пред­ков, которые его никогда не имели. Я выступаю за великие абстрактные ценности: за совесть и честь, за вечное и непрехо­дящее против того, что диктуется злобой дня; за разумное удо­влетворение потребностей против хищнического обжорства; за чистоту воззрений, за человечность, за спасение промышленно­сти от торгашества и науки от деляческого духа — за все то, чего вы желали бы не меньше меня, но к чему вы не смеете стремиться из страха перед прессой, которая может поднять против вас все силы невежества и мракобесия, легковерия и тупости, простодушия и ханжества, натравить на вас толпу из­бирателей, разжигая в ней злобные преследовательские ин­стинкты, и отшвырнуть вас от кормила правления за одно лишь слово, способное встревожить или рассердить авантюрис­тов, держащих прессу в своих руках. Сейчас между вами и этой кучкой деспотов стоит королевский трон. Я выборов не боюсь; а если какой-нибудь газетный магнат посмеет оскорбить меня, то его светская супруга и ожидающие женихов дочки быстро сумеют внушить ему, что королевская немилость все еще равносильна смертному приговору во всех гостиных в районе Сент-Джеймского дворца. Подумайте только, сколько есть дел, за которые вам нельзя браться! Сколько лиц, которых вы не смеете задевать! А ведь король, если он не робкого десят­ка, может все это делать за вас. Королевские плечи способны выдержать тяжесть ноши, которая вам переломила бы спинной хребет. Но для этого нужно, чтобы король был королем, а не ма­рионеткой. За марионетку вам придется отвечать, не забывайте об этом. А до тех пор, пока при вашей поддержке король оста­ется самостоятельным и независимым элементом государствен­ного устройства, он для вас очень удобный козел отпущения; когда мы издаем какие-либо разумные законодательные меро­приятия, то вся заслуга приписывается вам, а когда мы проти­вимся требованиям невежественной черни, то все недовольство отводится на меня. Прошу вас, прежде чем сделать решитель­ный ход и покончить со мной, подумайте, каково вам придется без меня. Подумайте хорошенько; ведь победа, которая вам обеспечена, если вы будете настаивать на своем, для вас опаснее поражения.