— Мне его не хватает, — сказал Боб, зная, что это ей понравится.

— Если бы он был сейчас здесь, его бы, наверное, убили. Я читала, что написал… Локи… про этого мальчика из Роттердама, и не могу себе представить, чтобы он оставил Эндера в живых. Ты его тоже знал. Как его зовут?

— Ахилл, — сказал Боб.

— Ты скрываешься, но ты с виду еще совсем ребенок.

— Я путешествую с одной монахиней, которую зовут сестра Карлотта, — сказал Боб. — Мы всем говорим, что она моя бабушка.

— Я рада, что ты не одинок.

— Эндер тоже не одинок.

На глаза женщины навернулись слезы.

— Наверное, Валентина была нужна ему больше, чем нам.

И снова Боб импульсивно — то есть повинуясь побуждению, а не рассчитанному решению — потянулся вперед и вложил руки в ее ладони. Она улыбнулась.

Но миг прошел, и Боб снова понял, как здесь опасно. Что, если дом под наблюдением? МКФ знает, кто такой Питер — так они ведь могут следить за домом?

— Мне пора, — сказал Боб.

— Я рада, что ты зашел. Наверное, мне очень хотелось поговорить с человеком, который знал Эндера, но не завидовал ему.

— Мы все ему завидовали, — возразил Боб. — Но при этом знали, что он из нас лучший.

— А как можно завидовать кому-то, кого ты не считаешь лучше себя?

Боб засмеялся:

— Когда завидуешь, начинаешь себе внушать, что этот человек на самом деле не лучше.

— Так… другие дети завидовали его способностям? — спросила мать Эндера. — Или только его признанию в мире?

Бобу вопрос не понравился, но он напомнил себе, кто его задал.

— Я мог бы обратить этот вопрос к вам. Питер завидовал его способностям или только признанию?

Она стояла, думая, отвечать или нет. Боб понимал, что лояльность к собственной семье не позволит ей сказать вообще ничего.

— Я спрашиваю не просто так, — объяснил он. — Я не знаю, насколько вам известно, что делает Питер…

— Мы читаем все, что он публикует, — сказала миссис Виггин. — А потом тщательно стараемся делать вид, будто понятия не имеем, что в мире делается.

— Я пытаюсь решить, стоит ли мне искать союза с Питером, — сказал Боб. — И мне неоткуда узнать, чем он дышит. Насколько ему можно доверять.

— Здесь я тебе ничем не могу помочь, — ответила женщина. — Питер шагает под иной барабан. И ритм его я никак не могу понять.

— Разве вам он не нравится? — спросил Боб, понимая, что действует слишком в лоб, но зная и то, что никогда не будет второго такого шанса: говорить с матерью потенциального союзника — или соперника.

— Я его люблю, — ответила она. — Он не очень открывается. Но это справедливо — мы тоже никогда особенно не открывались нашим детям.

— А почему? — удивился Боб. Он думал об открытости своих отца и матери, о том, как они знают Николая и как Николай знает их. Его просто ошеломляла открытость, незащищенность их разговоров. В доме Виггинов такое явно было не в обычае.

— Это очень сложно, — сказала она.

— То есть вы хотите сказать, что это меня совершенно не касается.

— Напротив, я знаю, насколько это тебя касается. — Она вздохнула и села. — Ладно, не будем притворяться, что это у нас случайный разговор на крыльце. Ты пришел сюда разузнать про Питера. Самым легким ответом было бы сказать, что мы ничего не знаем. Он никогда не говорит никому того, что человек хочет знать, если не считает это для себя полезным.

— А какой был бы трудный ответ?

— Мы скрывались от детей с самого начала, — сказала она. — И вряд ли нас может удивить или возмутить, что они с самого раннего детства научились быть скрытными.

— И что вы скрываете?

— Мы детям своим не говорили, так почему я тебе должна говорить? — И она тут же сама ответила на свой вопрос: — Были бы здесь Валентина и Эндер, думаю, им бы мы сказали. Я даже пыталась объяснять Валентине, пока она не уехала к Эндеру туда… в космос. У меня это очень плохо получилось, потому что раньше я никогда не пыталась сказать это словами. Давай я просто… давай я сначала… скажу так: мы собирались рожать третьего ребенка, даже если бы МКФ нас об этом не просил.

Там, где вырос Боб, с законами об ограничении рождаемости не очень считались — уличные дети Роттердама были лишними людьми и отлично знали, что по закону никто из них не должен был родиться, но когда голодаешь, трудно сильно переживать по поводу того, будешь ли ты учиться в самой лучшей школе. И все же, когда законы были отменены, он прочел о них и понимал, что значило решение Виггинов завести третьего ребенка.

— И зачем бы вы это сделали? Это принесло бы вред всем вашим детям. И сломало бы карьеру каждого из вас.

— Мы очень старались не делать карьеры, — ответила миссис Виггин. И не с карьерами нам было бы страшно расстаться. Это была не карьера, а просто работа. Понимаешь, мы люди религиозные.

— В мире полно религиозных людей.

— Но не в Америке, — сказала миссис Виггин. — Здесь мало фанатиков, которые пойдут на такой эгоистичный и антиобщественный поступок, как завести больше двух детей ради каких-то завиральных религиозных идей. И когда Питер в младенчестве показал такие потрясающие результаты тестов и его взяли на заметку, для нас это было крушение. Мы хотели быть незаметными. Исчезнуть. Мы были очень выдающимися людьми когда-то.

— Меня удивило, почему родители таких гениев сами не сделали заметной карьеры, — сказал Боб. — Или по крайней мере не заняли заметного положения в обществе интеллектуалов.

— Общество интеллектуалов! — презрительно произнесла миссис Виггин. — Американское общество интеллектуалов никогда не было особенно блестящим — или честным. Это овцы, безропотно следующие интеллектуальной моде десятилетия и требующие, чтобы все шли за ними шаг в шаг. Каждый должен быть открыт и толерантен по отношению к тому, во что они верят, но боже упаси их когда-нибудь согласиться, даже на миг, что кто-то, кто с ними не согласен, может хоть как-то быть рядом с истиной.

В голосе звучала горечь.

— Я слишком желчно говорю, — заметила она сама.

— Вы жили своей жизнью, — сказал Боб, — и потому считаете себя умнее умных.

Она чуть напряглась.

— Да, такой комментарий помогает понять, почему мы никогда ни с кем не обсуждали своей веры.

— Я не собирался язвить, — сказал Боб. — Я считаю себя умнее всех, с кем сталкивался, потому что я жив. И должен был бы быть глупее, чем я есть, чтобы этого не понять. Вы по-настоящему верите в свою религию, и вам неприятен факт, что вы ее скрываете от других. Это и все, что я сказал.

— Не религию, а религии, — поправила она. — У нас с мужем даже разные доктрины. Иметь большую семью, повинуясь Богу, — вот почти все, в чем мы были согласны. И даже при этом мы придумывали изощренные интеллектуальные оправдания для нарушения закона. Прежде всего мы не считали, что от этого будет вред нашим детям. Мы хотели вырастить их верующими.

— И почему же вы этого не сделали?

— Потому что в конечном счете оказались трусами. За нами следил МКФ, и вмешательство могло бы быть постоянным. Они бы вмешивались, чтобы проверить, что мы не учим детей ничему такому, что помешает им выполнить ту роль, что в конце концов досталась вам с Эндером. Вот тогда мы и стали скрывать свою веру. Даже не от наших детей, а от сотрудников Боевой школы. Для нас было таким облегчением, когда они сняли наблюдение с Питера! А потом с Валентины. Мы считали, что все уже позади. Мы хотели переехать куда-нибудь, где к нам не будут плохо относиться, и завести третьего ребенка, и четвертого, и вообще сколько получится, пока нас не арестуют. Но они пришли и заказали нам третьего ребенка, и нам незачем стало переезжать. Понимаешь? Мы поленились и испугались. Если Боевая школа дает прикрытие нашему желанию завести третьего ребенка, так почему бы и нет?

— Но ведь они забрали Эндера?

— Когда они его забрали, было уже слишком поздно. Поздно было растить Питера и Валентину в нашей вере. Если не научишь ребенка, пока он еще маленький, в глубине души у него веры не будет. Приходится надеяться, что он придет к вере позже, сам. От родителей вера может прийти, только если начать в самом раннем детстве.