Считайте меня сухой и бессердечной, но даже в такую минуту мне ее не жаль! А тебя, Райво Камбернаус, я ненавижу! И презираю! Еще как презираю!
Перед гробом несли два венка — один от спорткомитета, другой от товарищей по команде. Из разговоров Зайга поняла, что объявления в газете не было, это мать всех обзвонила и пригласила лично. Объявление вряд ли привело бы их на кладбище, так как Райво держался высокомерно и его не любили.
Процессия, с Зайгой в самом хвосте, петляла, уходила все глубже в низкорослый сосняк. Здесь могилки были свежее, не успели еще обрасти декоративными кустарниками. Там и сям виднелись кучи белого песка, с краю высилась гора жухлых листьев, оберточной бумаги, увядших цветов и венков.
Гроб больше не открывали и после краткой речи опустили в яму. Могильщик зачерпнул лопатой песок, обошел с нею провожающих. Первые три горсти бросила мать Камбернауса, и этот троекратный стук заставил Зайгу вздрогнуть. Потом каждый бросил в могилу свою горсточку. Комья песка глухо ударялись о крышку гроба.
Сперва ты погребла меня, злющая баба, а теперь хоронишь своего сына, никого у тебя не осталось на свете. Тебя будет преследовать рок, как и меня. Ничего у тебя не остается!
Могильщик раздал присутствующим мужчинам лопаты, и все дружно принялись засыпать могилу.
Бум… бум… бум… бум…
Зайга спохватилась, что стоит с закрытыми глазами и что-то бормочет. Проклятия, что ли? К счастью, она была позади всех и никто ничего не заметил.
…Мячи мелькали в полете. Они бухали об пол, как пушечные снаряды. Игроки обороны падали на спину, кидались со всех ног: отразить нападающий удар удавалось редко. Особенно когда бил Райво. Он отличался удивительным хладнокровием и обладал какой-то необыкновенной способностью сориентироваться уже в прыжке. Достаточно было малейшей небрежности при блокировке, и он бил в обход блока, в незащищенное место площадки, обманные удары почти не применял.
На улице моросил октябрьский дождь, осеннее пальтишко так пропиталось влагой, что хоть выжимай, пробирала дрожь, а ведь в спортзале было тепло. Стоя за деревянным барьерчиком, отделявшим площадку от раздевалок так, что образовывался узкий проход в малый зал, на склад инвентаря и в душевые, Зайга смотрела блестящими глазами, как Райво взмывает над сеткой и заколачивает мячи. Он бил как с короткого, так и с длинного паса, пронзая тройной и даже четверной блок. Тренер скупо его похваливал.
В другой части зала лысый ветеран бокса Жанис Дзенис гонял своих учеников. Менее прилежные из них мимоходом посматривали на хрупкую девушку в клетчатом шерстяном платке и с пятнами на лице. Она была не столь красива, чтобы задерживать на ней взгляд, и боксеры вновь прижимали подбородок к ключице, группировались в стойку и, время от времени резко «выстреливая» левой, продолжали охоту за несуществующим противником на воображаемом ринге.
Своих часов у нее не было, и она то и дело поглядывала на циферблат чуть ли не под самым потолком — времени оставалось в обрез, часовая стрелка уже покидала восьмерку.
Райво помахал ей рукой, значит, заметил, и девушка благодарно улыбнулась, хотя и сомневалась, что ее улыбка долетела до адресата.
С улицы, топоча, ввалились двое мальчишек и встали рядом с нею у барьера. Сюда каждый мог заходить запросто, отсюда никого не прогоняли. Парни смотрят, смотрят и в один прекрасный день просятся в команду. Так в спортзальчике завода ВЭФ начинали многие известные в свое время спортсмены: исключительно техничный тяжеловес Свеце, хоккеисты Крастыньш и Салцевич.
Наконец Райво на минутку освободился и подошел к ней. До чего же нравилась девчонке его походка! Гибкая, эластичная. Впрочем, она все в нем тогда боготворила! Каким ничтожеством она ощущала себя рядом с ним, как боялась, что он одумается и выберет себе более красивую девушку, и как была благодарна за то, что он этого не делал.
— Ну, у тебя уже все в порядке, малышка? — Он поцеловал ее в щеку. Майка прилипла к спине, шея и лицо усеяны мелкими капельками пота, который он смахивает рукой.
— Сказали, быть в девять.
— Тогда тебе пора. — Райво посмотрел на часы.
— Идем со мной!
— Ну, малышка! — Райво укоризненно-ласково взглянул на нее.
— Я тебя очень прошу, пойдем со мной, мне страшно. — Зайга прижалась лбом к его плечу.
— Бояться нечего.
— Тебе легко говорить.
— Возьми себя в руки, малышка! Ведь ты у меня храбрая!
— Пожалуйста, пойдем со мной!
— Но у меня тренировка. — Райво бросил взгляд на волейбольную площадку, где его товарищи по команде, делая глубокий вдох и резкий выдох, упражнялись на расслабление мышц, и заторопился. — Когда мы встретимся?
— Только завтра. Мне сказали обязательно взять с собой деньги на такси. Завтра возле техникума. Я буду ждать.
— Держись, малышка. — Райво подмигнул. — Видишь, наши уже строятся. — Райво прижал палец к губам, потом к ее щеке, и девушка радостно улыбнулась.
— Беги, тебя ждут. Я еще пару минут посмотрю, там надо быть ровно в девять.
— До завтра!
— До завтра! — Она чувствовала, как на глаза навертываются слезы.
Волейболисты разделились на две команды и начали игру.
Девушка еще немного постояла и пошла прочь.
Могильщик ловко подровнял лопатой могильный холмик, распорядитель подал знак, чтобы клали цветы. Невдалеке показались двое мужчин с венком, они трусили чуть ли не вприпрыжку и лишь в последнюю минуту спохватились и сорвали с себя головные уборы.
Им дали возможность положить венок и сказать речь.
— Наш трудовой коллектив выражает глубокое соболезнование… Насосы под его надзором за восемь часов давали городу столько-то и столько-то тысяч кубометров воды… Мы его никогда не забудем, никогда не забудем…
Потом, уже на обратном пути, они объяснили, как обознались. Работают на головном предприятии, а насосная станция где-то у черта на куличках, так что своего усопшего товарища, пожалуй, и в глаза не видывали. Так что ничего удивительного.
А представитель спорткомитета говорил прочувствованно, сомнений не было: он знал Райво, возможно, даже играл с ним в одной команде, но когда он сказал: «Это был один из лучших наших волейболистов», Зайга чуть не крикнула: «Врешь! Не один из лучших, а самый лучший!»
Когда девушка вышла из спортзала, осенний дождь барабанил по лужам, небо обложило тучами, и, видимо, надолго. В клубе, наверное, был закрытый вечер в честь Октябрьской годовщины — многочисленные вэфовские цеха устраивали эти вечера один за другим. О том, что вечер закрытый, догадаться было нетрудно: оркестр играл «Рок эраунд зе клок». В то время голос Била Хейли впервые перелетел через Ла-Манш, и, хотя ни Чак Берри, ни — позднее — Элвис Пресли не представляли серьезной угрозы для континента, кое-кто встрепенулся. В газетах писали, что со стороны создается впечатление, будто танцующие рок-н-ролл растирают спины мокрыми полотенцами. В рижских клубах организовывали бригады блюстителей порядка, и те без предупреждения выталкивали любителей рок-н-ролла из зала. Появились и теоретики, которые связывали все беды в воспитании молодежи с этим неприемлемым тандем. Но, подобно всякому запретному плоду, он стал пользоваться особым успехом, и на закрытых вечерах рок-н-ролл наяривали часто и даже как бы в знак протеста.
«Какая-нибудь смазливая куколка, конечно, сманит моего Райво, обязательно сманит, но эти месяцы, которые принесли мне столько счастья, никто у меня не отнимет. Такой счастливой я больше никогда не буду, — размышляла девушка, торопясь по проходу между спортивным и танцевальным залами на улицу, где горели вечерние огни и громыхали трамваи. — Но не слишком ли рано я поджимаю хвост? Ведь это он меня искал в тот раз, а не я его. Я даже не пригласила его на дамский танец, а он все равно разыскал меня и пристал ко мне как банный лист. Нет, он не из тех, кто бегает за каждой юбкой».
На улице Берзаунес, тянущейся вдоль заводских корпусов перпендикулярно сверкающей главной магистрали, было темно, как в глубоком колодце. Одни лишь стволы берез белели, да чавкали под ногами опавшие листья. На миг ей стало страшно, хотя неподалеку, на углу улицы Скангалю, светились фонари.
