Самые большие постройки в центре города — два митрианских монастыря и огромный храм под белым с золотом куполом. До недавнего времени настоятелем храма был верховный жрец Пуантена, но прошлым летом городской магистрат приказал ему покинуть город — жреца и его окружение обвинили в стяжательстве и многих других грехах, неприличествующих служителю Митры. Тот отказался, и тогда горожане выгнали жреца вместе со свитой силой — ему пришлось уехать в Гайард, под защиту герцога Просперо. Хорошо не убили, а ведь и такое случается. Злы люди на митрианцев.

Непорядок в нижнем городе я приметил сразу. Сейчас вроде бы разгар дня, люди должны быть погружены в труды — торговать, работать в мастерских, разгружать пришедшие утром в гавань корабли. Но ничего подобного! Возле монастыря Посоха Святого Эпимитриуса вовсю бушевала изрядная толпа, голов в триста, а может и больше. Я и решил посмотреть, что такого интересного случилось.

Оказывается, на высоком мраморном всходе ведущем в обитель сцепились в яростном словесном поединке двое. Первый, в белоснежном с золотом жреческом облачении, пухлый и краснолицый — явно занимал в монастыре высокую должность. Второй был совсем другим. Лик имел бледный, иссушенный, ни одной мягкой линии — сплошные углы, изломы, тени. Только огромные глаза горят неистовым светом. Одежда донельзя простецкая — потрепанная сероватая хламида из грубой холстины, подвязанная веревкой, ноги босы, голова непокрыта. Но горожане поддерживают криками именно его, а не разодетого в шелка жреца из обители.

— Что тут такое делается, почтенный? — я подтолкнул локтем оказавшегося поодаль булочника, чьи рукава были густо присыпаны мукой. Сказал, ясное дело, на местном наречии приправив фальшивым зингарским акцентом — у меня хорошо получается передразнивать подданных Кордавы. — О чем спорят?

— Как же, ваша милость, тут благочестивый Добрый Человек, Совершенный именем Госелин, пытается толстопузым монахам истину рассказать, а они слушать не желают, бестолочи ленивые…

«Истину рассказать»? — про себя усмехнулся я, но лицо сохранил серьезным. Протолкался ближе, вслушался. Совершенный Госелин и монах увлеченно орали:

— …Чьей волей Кхарию поганую в руины обратили, чьим поспешествованием зломерзких духов Черной Бездны из нашего мира исторгли, благоденствие для людей установили? Не волею ли Митры Солнечного да слуги его Эпимитриуса, направивших мечи первых королей против гнусностей Ахерона? — надрывался митрианец, стараясь, чтобы его слышали все собравшиеся. — Или ты будешь отрицать, что всеблагой Митра есть податель добра и света?

— Почему же, — возражал на то Госелин. — Света — может быть, на солнце посмотри! Но добра? Вы же сами говорите, что Митра средь прочих богов в сотворении тварного мира участвовал!

— Взгляни на чудеса и прелести тебя окружающие! На синее небо, на пышные дерева, на красоту людей и творений рук человеческих! Скажешь, что все это — зло?

— Не могут бесконечно благие и добрые боги сотворить ничего злого и несовершенного! Иначе придется утверждать, что благие боги сотворили и допустили, чтобы нас окружали смерть, кровь и боль, наводнения и пожары, моровые поветрия, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей и бесконечные войны, стирающие с земного лика твою плотскую «красоту»! Разве могли неизъяснимо добрые божества, которым вы поклоняетесь, будто поганым языческим идолам, сотворить вселенную плоти, исполненную боли и тлена? Разве могло выйти из их кузнечного горна твое жалкое страждущее тело, беременное собственной смертью? Кто твои боги? Не стыдись, назови настоящие имена Митры, Иштар, Эрлика и всех прочих! Вот они — смерть, тлен, разложение, гибель! Зло! И вы, митрианцы, только плодите зло на земле, умножаете его бессчетно!

— Так в чем же по-твоему призвание человека? — монах на вопросы не ответил, но и сдаваться пока не собирался.

— Все мы — в плену плоти! — поднял голос Госелин и площадь замерла в безмолвии. — Ношение этого смертного тела, обремененного немощами, слабостями, подверженного болезням и тлению, — и есть истинное, первоначальное зло, первородная тьма, поглотившие наш бессмертный и бестелесный дух, сотворенный в начале мира и от зависти заточенный злыми божествами в плоть! Немой и слепой, наш дух помнит еще блаженство горней обители Изначального Света, где нет ничего тлетвороного, где не жрет нас червь и не точит время! Вот наше призвание — окончить телесную жизнь в чистоте и искать средства ко скорейшему разрешению человека от бренной земной оболочки!..

Я, конечно, верю в богов и всегда делаю приношения Митре и Иштар, но в тонкостях мудрой науки теологии не разбираюсь, неучен. Можно даже сказать, что я полный невежда, как большинство наших солдат, знакомых только с искусством убивать врага, способных лишь винопийствовать, да блудить по беспутным девкам. Митрианец я не ревностный, книг Эпимитриуса не читал, знаю только, что убивать без повода, а так же вершить прочие злые дела нехорошо — тогда на Серых Равнинах будет тебе не отдохновение, а сплошная мука, как воздаяние от Нергала Справедливейшего за непотребную жизнь.

Речи Совершенного Госелина меня смутили — уж больно красиво словеса плел, не разрубишь… Теперь понятно, отчего ересь фатаренов столь много умов к себе привлекла! Кому не захочется после смерти тела вернуться в обитель Первоначального Истинного Света, где нет никаких невзгод и горестей, голода и смерти! Красивая вера, привлекающая. Но в глубине души я чувствовал — что-то Госелин перевирает или нарочно недоговаривает, есть в учении фатаренов некая изнанка, видеть которую простецам не дано…

Пока я раздумывал, события встали на новый путь — монах в ответ на обличения Госелина только невнятно кудахтал, попеременно краснел, бледнел и зеленел. Совершенный ему и слова единого вставить не давал — развернул перед раззявившими рты горожанами цветастую картину того, как митрианские монахи в своих обителях копят бесчисленные сокровища, собранные обманом на потребу «злым богам», потворствуют устремлениям нечистой плоти, пьянствуя и развратничая, как захватывают земли, где держат крестьян в безмерной униженности, заставляя их работать от зари до зари, а сами, сытые и вином надувшиеся, кладут требы идолам божеств, создавших грязный и срамной тварный мир…

И на статую Митры, площадь перед монастырем украшавшую, перстом указывал.

Началось все внезапно, будто летняя гроза. Я успел заметить, как с полдесятка молодых и не слишком людей, стоявших прямо перед монастырской лестницей растворились в толпе, потом вдруг на мраморное изваяние Солнцезарного были накинуты петли, словно заранее заготовленные… Одна из мужланок запустила в оцепеневшего монаха огрызком яблока… Площадь как взорвало! Только квадранс тому люди были спокойны и не без интереса слушали многоученые переругивания двух жрецов, а тут словно с цепи сорвались!

Статуя рухнула почти сразу, разбившись о мостовую. Те же незаметные серенькие личности выдернули Совершенного с обширного крыльца монастыря и куда-то увели, митрианский жрец едва успел скрыться в дверях и захлопнуть тяжелую створку. В окна обители моментально полетели осколки изваяния Митры и камни, которые люди начали выковыривать из мостовой. С соседних улиц начали набегать любопытные, тут же втягивавшиеся в общее нехорошее веселье. Раздались крики:

— Гнать толстопузых из Города! Голышом! Бей!

Я служу в гвардии не первый год, с народными мятежами сталкивался еще во времена Нумедидеса. Понимаю, чем это может грозить. Обычно, сцепившиеся с горожанами дворяне давали возможность народу за день-другой выпустить пар и вволю погромить винные лавки, а затем попросту вводили в город армию, противостоять которой торгаши и мастеровые не в силах, ибо ратному делу никогда не обучались, а связываться с военными желания у них обычно не возникает. Но сейчас это был не обычный бунт. Хотя бы потому, что в толпе появились люди, вооруженные настоящими мечами и даже арбалетами. В некоторых я узнал переодетых в простые одежды копейщиков гвардии графа Раймона.