– Монсеньор… это… слишком ценная вещь, чтобы ее носил… я, – произнес Леон еле слышно.

– Ты так думаешь? – Эйвон взглянул на своего пажа с легкой улыбкой.

– Я… я бы не хотел носить ее, монсеньор. А если… если я ее потеряю?

– Тогда я буду вынужден купить тебе другую. Можешь потерять ее, если хочешь. Она твоя.

– Моя? – Леон судорожно переплел пальцы. – Моя, монсеньор? Вы пошутили! Я… я не сделал ничего, чтобы заслужить такой подарок.

– Видимо, тебе не приходило в голову, что я не плачу тебе жалованья? Где-то в Библии – не помню где – сказано, что трудящийся достоин награды своей. Утверждение по большей части, разумеется, далекое от истины, но я пожелал дать тебе эту цепь как… э… награду.

Тут Леон сорвал с себя шляпу, сдернул цепь через голову и почти швырнул ее герцогу. На побелевшем лице глаза горели черным огнем.

– Мне не нужно платы! Я буду работать для вас, пока не надорвусь, но не за плату! Нет! Тысячу раз – нет! Вы меня так рассердили!

– Это заметно, – сказал герцог, подобрал цепь и начал играть с ней. – А мне казалось, ты будешь доволен.

Леон провел ладонью по глазам. Когда он заговорил, его голос дрожал:

– Как вы могли так подумать? Я… я не ждал никакой платы. Я служил вам из любви и… и из благодарности, а… а вы даете мне цепь. Словно… словно считаете, что без платы я не стану служить вам усердно!

– Если бы я так считал, то не дал бы тебе ее! – Его светлость зевнул. – Возможно, тебе будет интересно узнать, что я не привык, чтобы мои пажи говорили со мной в таком тоне.

– Я… простите меня, монсеньор, – прошептал Леон и отвернулся, кусая губы.

Эйвон некоторое время молча наблюдал за ним, но вскоре выражение на лице пажа, в котором горесть мешалась с оскорбленным достоинством, вызвало у него мягкий смешок, и он предостерегающе подергал кудрявую рыжую прядь.

– Ты ждешь моих извинений, любезное дитя?

Леон отдернул голову, продолжая смотреть в окошко.

– Как ты высокомерен! – Насмешка в этом ласковом голосе вызвала краску на щеках Леона.

– Я… вы не… не добры…

– О, так ты только сейчас это обнаружил? Но мне неясно, почему меня называют недобрым за то, что я тебя вознаградил.

– Вы не понимаете! – яростно воскликнул Леон.

– Я понимаю, что ты воображаешь себя оскорбленным, дитя. И это весьма забавно.

Ответом послужило презрительное фырканье, перешедшее в судорожный всхлип. Герцог снова засмеялся и на этот раз положил ладонь на плечо пажа. Под ее беспощадной тяжестью Леон соскользнул с сиденья на колени и остался стоять так, не поднимая глаз. Ему на шею опустилась цепь.

– Мой Леон, ты будешь ее носить, потому что так угодно мне.

– Да, монсеньор, – сказал Леон сдержанно.

Герцог взял упрямый подбородок тремя пальцами и приподнял его.

– Не понимаю, почему я тебя терплю? – сказал Эйвон. – Цепь – это подарок. Ты удовлетворен?

Леон быстро опустил подбородок и поцеловал руку герцога.

– Да, монсеньор, благодарю вас. И прошу прощения.

– В таком случае можешь снова сесть. Леон подобрал шляпу, неуверенно засмеялся и сел на широкую подушку рядом с герцогом.

– По-моему, у меня очень скверный характер, – сказал он простодушно. – Господин кюре наложил бы на меня за это епитимью. Он всегда повторял, что необузданность – большой порок, что это черный грех. Он говорил со мной об этом очень часто.

– Его наставления как будто не пошли тебе на пользу, – заметил герцог сухо.

– Да, монсеньор. Но это ужасно трудно, вы понимаете? Я не справляюсь со своим характером. Чуть что – вспылю и не могу ничего с собой сделать. Но потом я почти всегда раскаиваюсь. А короля я сегодня увижу?

– Вполне возможно. Следуй за мной как можно ближе. И не глазей по сторонам.

– Да, монсеньор. Но это тоже очень трудно. – Он доверчиво повернул голову, но герцог, по всей видимости, успел заснуть. Тогда Леон устроился поуютнее в уголке и приготовился молча наслаждаться быстрой ездой.

Иногда они обгоняли другие экипажи, тоже направлявшиеся в Версаль, но их ни одна карета не обогнала. Четверка чистокровных английских лошадей вновь и вновь проносилась мимо своих французских сородичей, а оставленный позади седок высовывал голову в окошко посмотреть, кто так мчится, и, увидев в свете собственных фонарей герб Эйвона на проносящейся мимо дверце, а также черные с золотом ливреи, получал ответ на свой вопрос.

– Можно было бы догадаться, – сказал маркиз де Шурванн, снова откидываясь на спинку сиденья. – Кто еще стал бы так гнать лошадей?

– Английский герцог? – спросила его супруга.

– Разумеется. И ведь я видел его вчера вечером, но он ни словом не обмолвился, что думает посетить дворцовый прием.

– Теодор де Вентур как-то сказал мне, что никто заранее не знает, где может оказаться герцог через минуту.

– Позер! – фыркнул маркиз и поднял стекло в окошке.

Черно-золотая карета продолжала лететь вперед все с той же скоростью, пока вдали не показался Версаль. Тогда перед городскими воротами лошади замедлили шаг, и Леон приник к окошку, но в вечернем мраке разглядеть удавалось только то, на что падал свет их фонарей, пока они не въехали во двор королевского дворца. И тут Леон уже не знал, на что смотреть. Из высоких окон по трем его сторонам лились потоки света, и всюду пылали огромные факелы. К подъезду длинной вереницей подъезжали кареты, останавливались там на минуту-другую, а затем, когда сидевшие в них выходили, двигались дальше, уступая место следующим.

Только когда остановилась их карета, герцог открыл глаза, обвел равнодушным взглядом купающийся в свете двор и зевнул.

– Полагаю, мне следует выйти, – сказал он и подождал, чтобы лакей опустил подножку.

Первым выпрыгнул Леон и повернулся, чтобы помочь спуститься его светлости. Герцог медленно ступил на подножку, взглянул на ожидающие кареты и неторопливо прошел между дворцовыми лакеями, Леон с его плащом и тростью следовал за ним по пятам. Эйвон кивнул, показывая, что ему надлежит отдать их служителю, и прошел в Мраморный двор, где смешался с толпой, здороваясь со знакомыми. Леон старательно следовал за ним. Теперь у него был удобный случай все хорошенько рассмотреть, но огромность двора, его роскошь совсем его ошеломили. Затем, словно бы после вечности, он обнаружил, что они покинули двор и оказались перед величественной мраморной лестницей, богато отделанной золотом. Вверх по ступеням лился людской поток. Эйвон предложил руку сильно нарумяненной даме. Вместе они поднялись по лестнице, прошли через несколько салонов, пока не оказались под знаменитым Круглым окном. Подавляя желание ухватиться за распяленную на китовом усе полу герцогского кафтана, Леон следом за своим господином вошел в галерею, перед которой померкло все, что он успел увидеть во дворце. Внизу он услышал, как кто-то сказал, что прием – в Зеркальной галерее, и теперь Леон понял, что это она и есть. Ему чудилось, что гигантская галерея была вдвое больше своей подлинной величины, что мириады свечей в хрустальных люстрах озаряли тысячи разодетых в шелка и бархат дам и кавалеров. Но тут он обнаружил, что одна стена сплошь состояла из огромных зеркал. Напротив было столько же окон, и он попытался пересчитать их, но вскоре бросил, потому что придворные то и дело заслоняли от него перспективу. В галерее было душно, но холодно, пол устилали два колоссальных обюссонских ковра. Ему показалось, что кресел для такого количества людей было маловато. Снова герцог раскланивался направо и налево, порой останавливаясь, чтобы переброситься двумя-тремя словами с приятелем, но непрерывно продвигаясь к дальнему концу галереи. Когда они приблизились к камину, толпа поредела, и теперь Леон смог увидеть что-то кроме плеч человека перед ним. В золоченом кресле у огня сидел дородный господин в парадном костюме, украшенном множеством орденов. Возле него стояли несколько вельмож, а в кресле рядом сидела белокурая дама. Парик этого господина выглядел почти нелепо – так пышны были ниспадающие с него кудри. Костюм его из розового атласа с золотым шитьем мерцал драгоценными камнями, на накрашенном пухлом лице чернели мушки, к боку была пристегнутнута шпага с алмазным эфесом.