– Ты не имеешь права… – еле выговорил он. – Ни здесь… Ни с ней.

– Не хватало этой детали, – ответила я хладнокровно. – Это была долгая охота.

Неизвестно почему мои слова мгновенно успокоили его. Он стоял неподвижно, глубоко дышал, овладевая собой. Можно было подумать, что это я его сюда выволокла, а не он меня.

– Надо было зайти тебе в тыл, – добавила я.

И крепко взялась за перила над лестничным пролетом, зиявшим под ногами. С третьего этажа лететь не хотелось бы. Хватит и того, что было.

– Ты ничего не понимаешь… – пробормотал он.

– Начинаю мало-помалу.

Дверь в квартиру была открыта, и я заглянула в коридор. Женщина стояла в глубине, едва различимая в полутьме, и смотрела на нас издали.

– Ковырялка хренова, – сказал мне Снайпер.

Сказал бесстрастно, словно оповещая о том, что общеизвестно. Что ж, подумала я, у него верный глаз. Как и подобает хорошему художнику. Что есть, то есть, не отнять. Я продолжала смотреть в коридор, и Снайпер, обернувшись, проследил направление моего взгляда.

– Ты давно уже мог быть трупом, – заметила я. – Забыл? Как только мы встретились… Ничего не было бы проще. Но речь не о том.

Теперь он пристально смотрел на меня. Потом отступил на два шага, медленно притворил дверь. Мне показалось – в нерешительности.

– Я ведь тоже иду на риск, – добавила я. – Немалый. И ты это знаешь.

– Ты не имела права, – твердил он свое.

Это звучало как официальный протест. И я издевательски улыбнулась:

– Не узнаю тебя… Кто это тут говорит о праве? Снайпер?

Я сняла руку с перил. Это было уже не нужно.

– Тот самый Снайпер, который провозглашал: «Что разрешено – то не граффити»?!

Он глядел мне в глаза внимательно. И, может быть, чуть тревожно.

– Есть у меня такое право, – продолжала я. – Я его заслужила, выслеживая тебя, как ищейка. И, черт возьми, выследила.

Он кивнул чуть заметно и спросил сквозь зубы:

– И что?

Мне понравился его тон. Дело поворачивалось новой гранью. Теперь мы вступали на мою территорию.

– Не воображай, что после стольких трудов я уйду подобру-поздорову. Слишком много твоих слабых мест я теперь знаю.

И помолчала, чтобы он освоился с этой идеей. А идея, между прочим, замечательная, идея с большой буквы «и». Формулируется очень просто – быть или не быть. Потом пожала плечами:

– Тебя самого не устроит, если я сейчас уйду.

Можно было не говорить, но я хотела подстраховаться. Он надолго задумался. И глядел на меня при этом так, словно прикидывал вероятный ущерб. Подсчитывал возможный убыток.

– Устроит… – пробормотал он, бросив взгляд искоса на закрытую дверь. – То ли это слово?

Я не ответила. Он всего лишь хотел прояснить это для себя, а мои слова, каковы бы они ни были, значения не имели. Решать было ему. Но он ведь и сам не знает, подумала я не без злорадства, какой скудный выбор ему предоставлен. Попросту говоря, выход у него один-единственный. И неизбежный.

– Идем, – сказал он.

Сдерживая ликование, я пошла за ним по лестнице. В просторном сером вестибюле имелась еще одна дверь. Снайпер отворил ее, и мы оказались в грязном гараже, превращенном в студию художника, хотя понятие «студия» здесь явно было не к месту. Мне и раньше приходилось видеть ателье и мастерские. Во множестве. И они не имели ничего общего с этим помещением, где стены были в несколько слоев покрыты граффити, где не было ни единого холста на подрамнике, зато все было завалено листами ватмана с эскизами, приготовленными для работы на улице, трафаретами для быстрой росписи вагонов электричек и метро, планами разных городов, испещренных цветными знаками и пометками, сотнями непочатых или уже порожних баллончиков с краской, валявшихся повсюду, защитными масками, какими-то железяками, предназначенными, вероятно, перекусывать цепи, взламывать замки, разрезать металлические сетки… Между древним и запыленным «Фиатом» и стеллажом с набором гаечных ключей и отверток стоял большой стол на козлах, а на нем – три монитора, клавиатура и два широкоформатных плоттера, груда книг по искусству и граффити, кипы репродукций с классических произведений, которые служили Снайперу материалом для его кощунственных интервенций. Я увидела черепа, приклеенные или пририсованные к «Моне Лизе», и к бэконовской Изабель Росторн, и к «Тайной вечере» Леонардо. У двери, как на часах, стояла скверная гипсовая копия «Давида» с мексиканской маской на лице и тэгами Снайпера, сплошь покрывавшими торс. А рядом на стене аэрозолем была написана великолепная пародия на «Вечерний звон» Милле, где третья женская фигура, скрестив на груди руки, покуривала с безразличным видом, а двух других персонажей, склонивших головы для молитвы, рвало на тициановскую Данаю, покоившуюся на земле. Да уж, заключила я, оглядев гараж, какая уж тут мастерская художника. Это гениальная лаборатория городской герильи.

– О господи! – воскликнула я в изумлении.

Снайпер дал мне полную свободу ходить, смотреть, трогать. Грудой лежали CD восьмидесятых и девяностых: Метод Мэн, «Сайпресс Хилл», «Гэнг Старр», «Бисти Бойз»[50] – и сколько-то антикварного винила, в том числе «Джимми Кастор Банч». Я увидела увеличенную и потому несколько размытую фотографию «Коста Конкордии» на берегу острова Джильо, причем борт парома был размечен маркером, – несомненно, подготовительный эскиз для нового проекта. Рядом висела копия портрета Кейт Мосс кисти Люсьена Фрейда со стодолларовой купюрой, приклеенной к причинному месту модели. Я подумала, что одни только эти бесчисленные листы, пятна краски, черепа, мазки кисти будут стоить бешеных денег, если, конечно, на них будет стоять подпись Снайпера и соответствующий сертификат удостоверит их подлинность. В этой мастерской дремали под спудом миллионы долларов, евро, рублей.

Я произнесла это вслух. Насчет бешеных денег. Беглый набросок, макет или эскиз неистовой росписи поезда или автобуса может быть продан очень и очень дорого. Если попадут на вернисаж в МоМА, а потом будут выставлены на аукцион в Клейморе или «Сотбис».

– Любой коллекционер, любой богатый сумасброд сочтет своим долгом без разговоров выложить столько, сколько попросят. Не говоря уж о граффити, которые сначала придется делить на фрагменты, а потом опять собирать.

Мои рассуждения очень его развеселили.

– А почему? Потому что они не знают меня в лицо?

– Потому что все это – великолепно. Потому что это чудовищно, убийственно прекрасно. Потому что эти работы, увидев свет, могут осчастливить многих и многих.

– Осчастливить… – протянул он.

Как будто пробовал это слово на вкус и вкуса в нем не находил.

– Именно так.

– Я выношу на свет то, что считаю нужным вынести.

– Ты не понимаешь. Боюсь, что ты и сам не отдаешь себе отчет… – И я ткнула пальцем вверх, в сторону квартиры. – Я догадалась, когда побывала там. Когда увидела ее.

– Я здесь одиннадцать месяцев, – сообщил он сухо. – И ее этот мир не касается. Она даже не понимает, чем я занимаюсь.

– Как же тебе удалось ее…

Моя дерзость его вроде бы не задела.

– Она включена в этот город, – только и сказал он. – Досталась мне вместе со всем кварталом.

Потом, чуть помолчав, показал на кипу листов:

– Позировала мне.

– Она красивая, конечно. – Я посмотрела на рисунки: но то были всего лишь абстрактные линии, не складывавшиеся в образ и форму. Цветовые пятна. Никакого отношения к женщине, которую я видела в квартире, они не имели. – Может быть, немного… э-э… несовременная.

– Что есть, то есть, – согласился он.

– И это все?

Все, что таилось в его молчании, я читала так же легко, как если бы оно было начертано на стене.

– Тебя ведь это и привлекает, так? Это особая разновидность снобизма. Продемонстрировать самому себе, что лишен самоупоения, а? Так миллионер, который может купить себе «Ягуар», предпочитает ездить на «Гольфе». Непритязательный, по-своему даже аскетичный снайпер в засаде…