Еще через несколько часов была налита и выпита последняя чашка кофе, съеден последний кусок пирога, и последний из дальних родственников, распрощавшись, отбыл восвояси. В «Мимозе» остались только члены семьи, большинство из которых собиралось провести здесь ночь, ибо возвращаться в Новый Орлеан и Лафайетт было слишком поздно.

Острое желание сбежать от всех сочувствующих и сокрушавшихся выгнало Джессику из дома. На сад уже опустились безмолвные фиолетовые сумерки, но темнота не была ей помехой, ибо Джессика знала здесь каждый камень и каждое дерево. Пройдя старый сад насквозь, она свернула на тропинку, которая вела к кладбищу. На кладбище было уже безлюдно, и свежий могильный холм был заботливо обложен свежим дерном и завален цветами.

Прохладный морской ветер с залива бережно раскачивал кроны дубов и кедров, росших по периметру заржавленной чугунной ограды кладбища, и негромко шелестел лентами и хвоей венков, стоявших на проволочных подставках. Наклонившись к могиле, Джессика взяла на память одну из желтых роз, лежавших в ее в изголовье, и выпрямилась, вертя цветок в руках.

Она чувствовала себя так, словно из ее жизни безвозвратно ушло что-то важное, что-то, что поддерживало и направляло ее. Как странно было думать о том, что из мира ушел единственный человек, который осуждал ее опрометчивые поступки и ругал за ошибки. У нее не осталось никого, кто хвалил бы ее за удачи или просто стоял за спиной. Никого, кому бы она могла доверять…

— Можно мне разделить с тобой вечность, Джесс? Ты не возражаешь?

Джессика резко повернулась. Она думала, что она здесь одна, и раздавшийся за спиной низкий, глухой голос, который она в задумчивости не узнала, напугал ее. Но это оказался всего-навсего Ник. Засунув руки глубоко в карманы, он медленно приближался к ней, и по лицу его блуждала странная, невеселая улыбка.

Брови Джессики удивленно приподнялись, и Ник это заметил.

— Мне хотелось бы, чтобы когда-нибудь меня тоже похоронили здесь, — пояснил он. — И, поскольку ты в конце концов станешь здесь хозяйкой, я хотел попросить, чтобы ты зарезервировала за мной местечко.

Он не шутил, и Джессика спросила:

— Но… почему?..

Ник отвернулся и поглядел туда, где за оградой, за могучими столетними дубами, колыхалось невидимое в темноте море зеленой травы, протянувшееся от шенье до самого залива.

— Здесь так тихо и спокойно. — Он пожал плечами и снова повернулся к ней. — Я знаю, ты позаботишься обо мне. Кроме того, я всегда чувствовал себя так, словно здесь мой родной дом, и другого у меня нет. И мне хотелось бы, чтобы здесь у меня был свой кусочек земли, хотя бы он и был размером три на шесть футов.

Джессика пристально всмотрелась в его лицо и увидела в чистых голубых глазах Ника такую неподдельную искренность и боль, что у нее с новой силой защемило сердце. Что ж, решила она, пусть кое-кому из домашних это не понравится, но им придется с этим смириться.

— Почему бы нет? — сказала она и неожиданно для себя улыбнулась Нику.

— Я знал, что ты поймешь. Ты всегда понимала меня лучше, чем кто бы то ни было.

Налетевший порыв ветра взъерошил его мягкие, выгоревшие на солнце светлые волосы, а поднятый воротник куртки затрепетал у плеча словно крыло чайки. Ник чуть поежился, и Джессика, наклонив голову, спросила:

— Надеюсь, это место тебе понадобится не скоро?

— Бог мой, конечно, нет! Просто я подумал, что нет ничего плохого в том, чтобы утрясти этот вопрос… заблаговременно.

Это верно, подумала Джессика, поворачивая к дому. Все вопросы лучше решать заранее.

Ник, однако, не двинулся с места и по-прежнему стоял, глядя на могильный холмик у своих ног. Когда Джессика вопросительно оглянулась на него, он сказал:

— Он был упрямым и вздорным старикашкой со скверным характером, но он был справедливым человеком. Этого у него не отнимешь.

— Почему ты так сказал? — Джессика даже остановилась.

— Ему с самого начала не следовало брать меня к себе. И когда он вышвырнул меня вон, он поступил правильно. И все же иногда мне очень хочется… — Ник не договорил, и Джессика увидела, как крепко сжались его губы.

— Что?

— Так, ничего особенного. — Ник поднял голову и повернулся к ней. — Идем в дом, — сказал он. — Собственно говоря, я специально шел за тобой

— адвокат собирается огласить завещание.

— Ты шутишь! — воскликнула Джессика, не веря собственным ушам.

— Нет.

— Но почему?.. Ведь деда едва-едва успели похоронить. Неужели у него не хватает такта, чтобы не спешить с формальностями?

— По правде говоря, я думаю, что это твоя тетка Зоя мутит воду. По-моему, она еще вчера обо всем договорилась с адвокатом. Впрочем, Геберт говорит, что он все равно хотел собрать вас вместе, пока вы не разъехались по своим медвежьим углам.

— Ну прямо как в кино! — едко заметила Джессика. Сама она думала, что все будет так, как предполагала накануне Арлетта. Согласно ее плану она и Джессика должны были отправиться к адвокату в контору только в конце будущей недели, чтобы спокойно, без помех обсудить с ним последнюю волю покойного. Меньше всего Джессике хотелось, чтобы завещание деда было оглашено сегодня, в присутствии всех заинтересованных лиц, ибо она предвидела, что за этим неизбежно начнутся трения и взаимные упреки, которые вполне могут кончиться крупным семейным скандалом.

— Держись, Джесс, — подбодрил ее Ник, сверкнув зубами. — Закон штата Луизиана предельно точен и сух, когда речь идет о завещании. Как ты думаешь, будет очень жарко?

Джессика не ответила. Ник и сам понимал, что без обид дело не обойдется.

Энсон Геберт ничем не напоминал сухого и чопорного служителя закона. Он был лыс, круглолиц и полон и постоянно вытирал потное лицо смятым носовым платком. Джессика знала, что по характеру он человек скорее мягкий и сердечный, что он любит вкусно поесть и питает слабость к утиной охоте. Кроме того, адвокат был примерным семьянином: пятеро его сыновей уже учились в университете штата, а он по-прежнему, не пропуская ни одной субботы, водил свою сорокапятилетнюю жену в дансинг или в кафе.

Его отношение к своим профессиональным обязанностям было весьма своеобразным. Для Энсона Геберта закон являлся святыней, но это не мешало ему трактовать его отдельные положения, сообразуясь с понятиями справедливости и — в редких случаях — со своими представлениями о дружбе. И хотя толстяк любил поговорить, более надежного человека в том, что касалось чужих секретов, трудно было себе представить. Все это позволяло ему, по его собственному признанию, крепко спать по ночам, не мучаясь угрызениями совести.

И все же сегодня Энсон Геберт нервничал, пожалуй, больше обычного. Дождавшись, пока все рассядутся вокруг длинного стола в гостиной, он достал конверт с завещанием и стал читать, и Джессика заметила, что листы бумаги дрожат в его руках. Да и речь адвоката была, против обыкновения, торопливой и невнятной, словно он торопился выложить все и покончить с этим неприятным делом до того, как кто-нибудь сообразит, что, собственно, он сказал.

Суть завещания, впрочем, была очевидна. Первая жена Клода Фрейзера Мария Тереза Фрейзер, урожденная Дьюколетт, должна была и дальше получать свое нынешнее содержание и прочие выплаты из специального попечительского фонда, учрежденного Клодом Фрейзером после развода. Вдова Клода Фрейзера, Мадлен Кимбол Фрейзер, получала пожизненное содержание из другого фонда, учрежденного ее покойным супругом незадолго до смерти. Выплаты могли быть прекращены только в случае, если она вторично выйдет замуж; при этом в завещании специально оговаривалось, что-упомянутая Мадлен Фрейзер не может претендовать ни на часть усадьбы, ни на долю в прочем движимом и недвижимом имуществе покойного.

Арлетте Фрейзер Мередит Вебер Каво Гэррет, единственной дочери покойного, достались фамильные драгоценности семьи Фрейзеров, коллекция редких монет и другие ценности, «находившиеся в ее личном владении на момент смерти завещателя». Кроме того, к ней переходила третья часть от семидесяти пяти процентов акций компании «Голубая Чайка. Морские перевозки и фрахт, Инк.», принадлежавших покойному. Эти акции, однако, должны были быть собраны в особый фонд и переданы в доверительное управление внучке завещателя, Джессике Мередит Кастеляр. Упомянутая внучка дополнительно получала другую треть от семидесяти пяти процентов акций, а также дом в Новом Орлеане и участок земли на Дубовой гряде с находящимися на нем строениями, известный под названием усадьба «Мимоза».