— У неё будут свои дети, — задумчиво сказал Петельников.

— А как вы узнали, товарищ капитан, что она счастливая? По шампанскому?

— Нет, по салату из помидоров.

— Ясно, товарищ капитан.

— Леденцов, давно хотел спросить, как ты достигаешь такого недосягаемо примитивного уровня? Я-то понимаю, что ты прикидываешься дурачком.

— Никак нет, товарищ капитан, не прикидываюсь.

— В одном фантастическом рассказе всеми любимому дебилу сделали операцию и он стал умницей. Его тут же все возненавидели и выгнали с работы. Так хочешь быть всеми любимым?

Ответить Леденцов не успел, ибо осторожно надавливал кнопку очередной квартиры. Но за дверью не отзывались. Инспектора ждали, скучно рассматривая кремовый дерматин. Леденцов ещё надавил и держал палец на звонке долго, пока в квартире что-то не звякнуло. К двери подошли.

— Кто? — спросил бесполый и скрипучий голос.

— Это мы, — отозвался Леденцов.

— Кто мы?

— Соседи.

Стукнула задвижка. Потом что-то звонко упало, видимо крюк. И только затем образовалась щель с тетрадку, годная лишь для одного глаза. Он и темнел.

— Какие такие соседи? — удивился голос, сразу потеряв свою скрипучесть.

— Из соседнего отделения милиции, — объяснил Петельников, показывая удостоверение.

Дверь приоткрылась, и предъявленный документ старая женщина оглядела уже двумя глазами.

— А чего вам?

— По делу, мамаша, — отозвался Леденцов, деликатно оттесняя её в переднюю.

— Спросить и кое-что записать, — объяснил Петельников.

— В комнату хотите?

— Хотим, — признался Леденцов.

Она упёрлась крепкими тёмными кулаками в бока. На кистях до самых локтей, белела, мыльная пена. Её тело до самой шеи закрывал плотный и длинный, вроде мясницкого, фартук. Из-под тугой косынки на лоб вытекла седая струйка волос. Тёмные глаза, вроде бы не имеющие отношения к её морщинистому лицу, покалывали инспекторов едким взглядом.

— Тогда скидывайте обувь.

— Леденцов, снимешь ботинки?

— Не могу, товарищ капитан, они казённые.

— Что их, сворую тут? — удивилась хозяйка.

— А там чего, в комнате? — заинтересовался Леденцов.

— Ковёр там.

— Да мы, собственно говоря, не к нему, — сказал Петельников. — Мы к Марии Дудух.

— Эва, вспомнили. Она теперь не Дудух, а Романовская.

— Эва! — удивился Леденцов. — А почему так?

— Замужняя теперь.

— А вы ейная мамаша?

— Не ейная, а евойная.

— Где же сама невестка?

— С дитём гуляет.

— Какого полу?

— Кто?

— Не невестка же, а дитё…

— Мужеского.

— Спасибо за внимание. Привет ковру.

Они вышли из квартиры, как выкатились.

Свежий, настоянный на придомных сквериках воздух обдал их чисто и прохладно. Но он мог течь и с тёмного неба, поднимаясь где-то в лесах к звёздам и опускаясь тут на уже остывшие бетонные коробки. Инспектора молча дышали им, как пили воду из неожиданного родника.

Петельников глянул на товарища, яркость костюма и причёска которого притушили тёмный вечер:

— В конечном счёте, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность…

— Ждут, товарищ капитан.

— А он, человек, знай себе покупает ковры, дублёнки, автомобили… Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор… Леденцов, да он герой!

— Или дурак, товарищ капитан.

С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шёл не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.

— Скажите, где тут детский сад? — спросил он старушку.

— А вон, где горит…

Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клёны горели. И он пошёл на этот огонь.

Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъёмный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлёбываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.

— Вы за кем пришли? — спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.

— А я тоже за листочками, — улыбнулся Рябинин.

Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.

— Спасибо.

— Гражданин, оставьте казённых детей! — крикнула воспитательница, стоявшая у чёрного кленового ствола.

Рябинин пошёл к ней будто стёгнутый её словами.

— Говорите, казённые дети? — глухо спросил он.

— В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин…

— Тогда давайте знакомиться, — всё ещё глухо предложил он, доставая удостоверение.

Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:

— Извините, но иногда подойдёт какой-нибудь пьяница…

— А я что — похож? — спросил Рябинин, простив ей «казённых детей».

— Вы похожи на доктора, — она вдруг покраснела, словно этим сравнением могла его обидеть.

— Это из-за очков.

— Нет, у вас такое лицо…

Они сели на скамейку, зажатую двумя клёнами. Воспитательнице было лет двадцать. Простенькое лицо, простенькая причёска и простенький на голове платочек. Но живые глаза как бы заслоняли эту простоту весёлым любопытством.

— Я и есть доктор, — вздохнул Рябинин.

— Вы же показали книжечку…

— Доктор лечит тело, а я должен лечить душу.

Любопытствующий взгляд воспитательницы отстранился лёгким недоумением.

— Следователь лечит социальные болезни, — сказал он и добавил, чтобы окончательно рассеять её отстраняющее недоумение: — Я наставляю людей, дабы они не пили, не курили и не безобразничали.

Люди, маленькие и суетливые, те самые людишки, которых больше всего поучают, весёлым табунком захлестнули их скамейку.

— Дядя, а есть книжки про дрессировку котей? — спросил мальчишка, тот, который поделился листьями.

— Не котей, а кошек, — поправила воспитательница.

— Братцы, не знаю. О дрессировке собак есть.

— Дети, дайте нам с дядей поговорить.

Рябинин смотрел на них…

Они будут выше ростом, чем его поколение. У них будет шире грудная клетка. Станут сильнее физически. Они будут всё знать. Будут умнее и способнее… А будут ли они добрее? Останется ли этот распахнутый, как и его букет, мальчишка собой — отдаст ли половину себя по первому слову, как отдал листья? А ведь он чудо, этот мальчишка. Да и каждый ребёнок чудо…

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Каждый ребёнок — чудо. Каким же должно быть воспитание, чтобы вырастить из него человека, лишённого всяких чудес?..

— Вы, наверное, пришли по поводу Иры Катунцевой?

— Да.

— Я ничего не знаю. Так и сказала вашему товарищу…

Протокол её допроса лежал в портфеле, но он надеялся, что память воспитательницы, растревоженная беседой с инспектором и работая по инерции, отыщет какую-нибудь забытую деталь. И ему требовалось видеть тот садик, куда ходила похищенная девочка.

— Ира Катунцева — какая? — спросил он.

— Хорошая девочка, послушная, мягкая…

— Вы ничего… странного не замечали?

— Где?

— В девочке, в родителях, в посетителях…

— Нет.

— Посторонние к детям не подходили?

— Я никого не подпускаю.

— Подозрительных женщин во дворе не замечали?

— Нет.

Больше спрашивать было не о чём — её память за эти дни ничего не отыскала. Двор, группу и воспитательницу он посмотрел. Всё.