У нас получилось иначе. Наш отец электровакуумного триода, Колбасьев, разумеется, понимал важность снижения собственных шумов в изделиях, однако прочувствовать это он смог только в процессе разработки музыкальной электроники для Риты. Кроме малошумящих ламп, он сам додумался до дифференциального каскада, мне даже не пришлось его рисовать. И теперь в России вдруг сразу появились три энтузиаста рок-музыки – главный в стране электронщик, моя собственная жена и моя же бывшая любовница. Да что там говорить – я бы и сам с удовольствием подался в энтузиасты, будь у меня хоть капелька музыкального слуха. Но – увы, чего нет, того нет. Кстати, оное отсутствие не мешало супруге эксплуатировать меня в качестве композитора. Нет, мои попытки напеть мелодии были пресечены сразу с формулировкой «дорогой, мы же не лесу, распугивать тут некого!», однако на гитаре я кое-как наиграл «Венус», в моей первой молодости более известной как «Шизгара», а одним пальцем на рояле – «Смок он зе вотер», «Вуман фром Токио», а под занавес – «И вновь продолжается бой». Рите, кстати, этот мотив понравился больше всех. Еще я наверняка смог бы исполнить гимн Советского Союза, но пока этого не делал. Мне казалось, что тут сразу нужны слова, но какие? Те, что придумал Михалков, меня не устраивали ни в каком варианте. Некрасовское «однажды в студеную зимнюю пору» тоже особого восторга не вызывало. Смешать их, что ли? Не мудрствуя, просто брать строчки оттуда и оттуда через одну.
Я записал, что получилось, и даже почувствовал что-вроде гордости своим поэтическим дарованием. Ну сами посудите:
Правда, пока подобные откровения несколько преждевременны, но если вдруг когда-то в будущем Союз возникнет, то почему бы и нет? К тому же многие великие поэты часть произведений писали «в стол», и мне, значит, ничего не мешает последовать их примеру.
Ну, а если говорить серьезно, то я понимал, что рок-музыка в принципе сможет оказать большое влияние на умы людей, но вот в какую сторону и, главное, как этим можно воспользоваться в своих интересах, еще пока не придумалось. Вообще-то, наверное, рано, ведь для интенсивного продвижения музыкальной культуры в массы необходимы магнитофоны. Граммофоны, увы, не годятся – на них, с моей точки зрения, терпимо воспроизводились только цыганские песни… ну и еще, пожалуй, Шаляпин. Для более серьезной музыки их качество звука все-таки слишком сильно хромало.
Вообще-то в этом мире магнитофоны уже появились, целых четыре штуки. Один – у меня, два у Колбасьева, один у Риты. Как говорится, это хорошо, но мало. Нужно как минимум в миллион раз больше, это если планировать успех в мировом масштабе. Однако с этим – увы. И не только из-за недостатка магнитофонов.
Ведь, если вдуматься, на советские песни меня потянуло не просто так. Похоже, это была защитная реакция организма. Дело в том, что я наконец-то, на тридцать девятом году второй жизни, усомнился в коммунизме. Нет, не в том, что его когда-то, в отдаленном будущем, можно будет построить – в этом-то как раз ничего невозможного нет. Но вот хорошо ли в результате получится?
Началось все с того, что в процессе изучения (ну, если быть точным, то чтения по диагонали) трудов Маркса и бесед с Лениным обнаружилась одна тонкость. Оба классика утверждали, что при капитализме (и вообще любом строе, кроме коммунизма) большинство, производящее продукты, эксплуатируется меньшинством, все произведенное распределяющим. Естественно, в первую очередь себе, а большинству – только необходимый минимум для поддержания работоспособности.
Так вот, эту стройную систему начало слегка перекашивать уже в начале двадцатого века, а его концу и тем более в веке двадцать первом перекос достиг циклопических размеров. Причем, что интересно, понял я это только сейчас, хотя наблюдал чуть ли не всю первую жизнь подряд.
Итак, производительность труда непрерывно растет. В начале девятнадцатого века в развитых странах где-то девяносто пять процентов трудоспособного населения вкалывало на полях (просто сельскохозяйственных и на полях сражений, это тоже работа), фабриках и мануфактурах, один процент почти все присваивал и распределял, а оставшиеся четыре процента ему в этом помогали. Ну и развлекали хозяев жизни песнями, плясками и рисованием высокохудожественных произведений искусства.
В начале двадцатого века картина качественно не изменилась, однако цифры стали немного другими. Теперь это уже не девяносто пять и пять, а примерно девяносто и десять процентов. В общем, пока все по Марксу и Ленину. Но дальше-то что будет?
Ответ стал проясняться уже в конце двадцатого века, а в начале двадцать первого прояснился полностью, но почему-то это мало кто понял. Я, во всяком случае, себя к числу догадливых смог отнести только сейчас.
Количество производящих материальные ценности упало примерно процентов до пятнадцати от трудоспособного населения! Если добавить производителей ценностей духовных, то получится семнадцать, максимум восемнадцать процентов. Естественно, всяких телеведущих, кинорежиссеров и эстрадных певиц я в эти дополнительные один-два процента не вношу, ибо продукт их труда отнести к духовным ценностям никак не получается.
Разумеется, никакой Америки я подобными рассуждениями не открыл. Но если вспомнить Маркса, то потом остается только растерянно чесать в затылке. Ведь отношение к распределению сохраняется – одни работают, другие тем или иным способом присваивают результаты их труда. Да, но теперь вторых в разы больше, чем первых! И получается, что большинство эксплуатирует меньшинство. Это ведь и есть коммунизм, разве нет? Вот только какой-то он не очень похожий на то, что описывали Ефремов и Стругацкие. И, мягко говоря, еще и пованивает.
Впрочем, я знаю, что в ответ на такие мои выводы скажет Владимир Ильич. Мол, главный признак социализма и коммунизма – это отсутствие эксплуатации человека человеком, а все остальное преходяще. Да, но ведь даже в начале двадцать первого века большинство рабочих мест могли занять роботы! И не делалось это только потому, что индонезийский, малазийский, русский и даже китайский рабочий обходятся дешевле. Но электроника прогрессирует и дешевеет быстро, и, наверное, уже к середине двадцать первого века вкалывать станут в основном роботы. То есть эксплуатация человека человеком исчезнет, ее заменит эксплуатация человеком робота. Это, значит, и будет тот самый коммунизм?
Вот честно скажу, не хотелось бы мне жить в обществе, состоящем сплошь из девелоперов, менеджеров, мерчендайзеров, спичрайтеров и прочих спекулянтов, пока еще не получивших англоязычных наименований. А также певиц, трясущих силиконовыми сиськами под фанеру, художников, прибивающих себя за яйца к чему попало и, как не столь отвратных персонажей, множества мелких блоггеров и звезд инстаграма. В Москве начала двадцать первого века было все-таки не совсем так, получше, но все равно я практически никогда не сожалел о той жизни. А теперь, значит, иметь ее в виду как светлое будущее для всего человечества? Извините, не могу. Тошнит-с.
Да и светлое прошлое, то есть советские времена, в свете вышеописанных рассуждений выглядит не очень радужно. Да, всяких девелоперов там не было. Зато были партийные, комсомольские, спортивные, общественные и прочие деятели, и то, что они якобы числились где-то работающими, к производству каких-либо ценностей их нисколько не приближало.
Представим себе ситуацию, в которой СССР не развалился, внешнего давления на него нет, производство полностью автоматизированное, только знай программы меняй, если есть желание. А если нет, пусть заводы годами гонят одно и то же. Над колхозными полями сотнями тысяч вьются дроны и заботливо опекают каждый колосок пшеницы. Каждая свинья, корова и прочая живность снабжена микроконтроллером, который периодически посылает прямо в мозг сигналы – на пастбище, скотина! Потом отдохнуть – и доиться, если ты корова. А если свинья – своим ходом на мясокомбинат, подъезд номер такой-то, к десяти ноль-ноль завтрашнего утра.
