— Теперь не убежишь, — объяснил он свои действия.

Теперь Зайшлый не шел, его волочил Дед, да еще с недовольством:

— Ты руками, собака, помогай, руки у тебя целы! А то яйца отстрелю!

Единственный раз Зайшлый попытался оказать сопротивление, когда в недрах подвала, куда он усердно помогал себя доставить, открылась тяжелая железная дверь, ведущая в подземелье. На Зайшлого дохнуло сыростью и гнилью, и он не сердцем, а холодеющим животом почувствовал, что это ему сыреть и гнить, что это его могила. Но жестокий дворник пнул раненого, запер за ним дверь, и Зайшлый понял, что его тюремщик ушел. Кричать было бесполезно. Ползти в подземный ход, чтобы найти другой выход, — мерная смерть. Оставались с ужасом ожидать своей участи.

В абсолютной темноте достойный ученик доктора Геббельса рвал абсолютно черную рубашку и перевязывал свою пробитую задницу. Временами впадая в полузабытье от ран и от страха, он прождал возвращения тюремщика то ли двое суток, то ли два часа.

Из этих двух часов Дед потратил один на то, что откопал в мусоре пакет с цивильной одеждой, переоделся, засыпал следы крови в руинах дома и перегнал машину Зайшлого в другой район. Оставшийся час он просидел на лавочке бульвара, играя в шахматы с другими пенсионерами. Бешенство, которым он так напугал Зайшлого, было наигранным, на самом деле Николай Иванович хладнокровно проводил в жизнь быстро, но тщательно разработанный план. Пленный должен был бояться своего конвоира, постоянно ждать пули. Одно расстраивало Деда: пришлось грубо калечить языка, чистая психологическая обработка, мастером которой он себя считал, уже не получалась. Но семидесятипятилетний капитан Соколов попросту боялся, что в тесных проходах подвала он не справится с неспортивным, но крупным и молодым противником. От неожиданностей стоило подстраховаться. А жопа у гада переживет.

И вот снова они были вдвоем за глухим металлом двери.

— Узнаешь меня? — спросил Дед?

— Нет.

— Я тебе напомню. Девяносто пятый год, День Победы, площадь перед оперным театром... Я запомнил твою харю.

— Меня там не было, — забормотал Зайшлый. — Это другие, я потом еще ругал их, так нельзя было делать, я против, чтобы били старых людей, я вообще не такой уж националист, мне просто надо же работать, я просто работаю, я бумажки перекладываю, а фашисты — это другие, они не правы, я сам их ругаю все время...

— Зайшлый, Тарас Орестович, — спокойно заговорил Дед. — 1960 года рождения, женат, имеет двоих детей, занимает должность главного идеолога СНПУ...

Это была точная цитата из личного дела Зайшлого. Он понял, что сходит с ума. Получалось, что профессионал, сумевший уйти от погони в городе и погони в горах, дерзко похитивший самого Зайшлого в центре города у порога СНПУ, — это всего лишь старик ветеран, доведенный до отчаяния иезуитскими методами самого Зайшлого и его куратора. В самом деле, сами ведь кричали, что московские оккупанты все сплошь наймиты НКВД. Вот и правдой оказалось! Накаркали на свою голову!

— Я вынес тебе, псу, смертный приговор. У тебя есть выбор, какую смерть принять — от пули или сгнить заживо здесь.

— Вы знаете, — произнес Зайшлый, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. — Я серьезно раскаиваюсь в своих взглядах. Вы дали мне понять, насколько я был неправ. Теперь я постараюсь переубедить других, объяснить им их ошибки. Я вам говорю правду. Я действительно представил себя на вашем месте. Я поддался общему течению, но меня все время что-то смущало во всем этом. Я старался смягчить политику партии, но это у меня плохо получалось. Теперь я смогу лучше действовать в этом направлении. Я всем с большой трибуны заявлю о том, что отказываюсь от своих прежних взглядов. Я уйду из СНПУ. И за мной уйдут многие другие.

— Я ухожу, — прервал его Дед.

— Нет, не уходите! Подумайте, ведь это грех! Вы в Бога верите? Ведь вы же русский человек, русские — наши братья православные. Если даже вы не верите, вы ведь читали Библию? Вы же видите, я раскаиваюсь!

— У тебя будет время покаяться, — сказал Дед и, держа пленника на прицеле, вышел. Снова лязгнула чудовищная дверь, и темнота надавила на глаза раскаявшегося идеолога.

Все дальнейшие мысли Зайшлого, как ни крутились, все возвращались только к одной фразе: «Надо было просить пулю!»

Вечером, в разгар обсуждения судьбы Зайшлого в свете того, что решать его судьбу взялся Дед, в дверь Бороды вежливо постучали.

— Войдите, — пригласил хозяин.

Вошел Дед, одетый в цивильное, но в кепочке. Козырнул (для того и головной убор напялил):

— Товарищ капитан, разрешите обратиться!

— Слушаю вас.

— Товарищ капитан, ваше задание выполнено.

Я четко представил себе труп идеолога СНПУ, зарытый в глухом закоулке городского парка. Эксгумация, экспертиза, следы пыток, газетная шумиха, следствие. Дед, старый человек, наверняка оставил улики. Дальше — арест, суд. Газетный заголовок: «Русский ветеран НКВД замучил украинского патриота по заданию Москвы».

— Садитесь, докладывайте.

— Есть.

Через сорок минут Дед впустил меня в подземелье к заключенному номер два. Как и обещал Николай Иванович, тот был готов за одну только надежду на жизнь продать не только партию, родину и нацию, но и мать, отца, жену, детей. Было видно, что он прополз весь незасыпанный землей ход, пока не понял, что оказался в ловушке. Ногти его были изломаны, из-под них сочилась кровь. Лицо было в земле и слезах. С момента ареста до моего прихода в камеру прошло каких-то пять часов. Обработка языка была мастерская...

По совету Деда я сперва провел допрос, не давая, впрочем, пленному особых надежд на жизнь и выход на волю. Только потом я сделал ему перевязку, выдал скудный паек и объяснил, что его жизнь только в его руках. Если его информация не то что ложна, просто в чем-то неточна, неполна или ошибочна, пуля станет для его затылка желанной гостьей. Не давая ему возможности обдумать эти слова и сознаться во лжи, если ложь была, мы вышли, оставив его одного.

— Теперь он все сутки будет вспоминать, где мог ошибиться, — объяснил Дед. — Завтра вечером он нам доложит не как сегодня, все валом, а с чувством, с толком, с расстановкой. Отрепетирует доклад до мельчайших подробностей.